Глава 9. Сила написанного слова.

Мне вспоминается одна сцена из кинофильма “Чер­ные одежды”. Миссионер-иезуит пытается убедить вождя ин­дей­ского племени гуронов позволить ему научить индейцев грамоте. Вождь никак не может понять, какую пользу при­носят нанесенные на бумагу черточки. Тогда миссио­нер ре­шает убедить вождя наглядным примером. “Скажи мне что-то, о чем я не знаю,” — просит он вождя. На ка­кое-то время вождь задумывается, потом говорит: “Мать моей же­н­ы­ умерла в снегу прошлой зимой”.

Иезуит записывает эти слова, затем подходит к дру­гому мис­сионеру и показывает запись. Тот смотрит на бу­ма­гу и говорит вождю: “Твоя теща умерла во время бу­рана?­” Пора­­­­­женный вождь отскакивает. Он только что ис­пы­­тал на себе силу написанного слова. Эта сила позво­ля­ет зна­­нию переме­щаться во времени, путе­ше­ствуя в тишине среди сим­волов.

В “Исповеди” Августина мы читаем прекрасные стро­ки о Св. Амвросии, который освоил искусство читать молча, не шевеля губами. Августин и его друзья специально при­ходили посмотреть на это. Их изумляло, что Амвросий мог по­нимать непроизнесенные слова и запоминать их. Вплоть до тринадцатого века лишь очень немногие владе­ли искус­ст­вом такого чтения. (Интересно, что, освоив чте­ние мол­ча, люди стали уделять больше внимания лич­ной молитве. До этого молитва и чтение воспри­ни­ма­лись хрис­тианами как некое соборное действо).

Как-то мне довелось читать длинное, а местами и утоми­­­­тельное сочинение Анри-Жана Мартина, которое назы­валось “История и сила письменности”. Автор при­во­дит много­численные примеры того, как письменность повли­яла на мировую историю. На протяжении многих веков пись­мен­ность рассматривалась всего лишь как средство, допол­ня­ющее более надежное искусство непос­редст­венно­­го и уст­ного общения. Ученые люди за­пи­сывали эпи­ческие поэ­мы или перечни событий, чтобы этим помогать памяти. Очень редко письменность использовалась как сред­­ство для обмена новыми мыс­лями. При этом пись­мен­но­сть налагала большие ограничения на эпические поэ­мы. Преж­де эпосы декламировались вслух, и исполнитель всегда мог внести что-то свое. Записанное произведение вос­­­при­нима­лось лишь как бледная тень устной декла­­ма­ции, где воз­дей­ст­вие на слуша­телей дополнялось модуля­ци­я­ми голоса и мимикой, а также соответствующей обста­нов­­кой (обыч­но эпосы дек­ла­­­ми­­ровались у костра или в зале для пир­ше­ст­в) и возмож­но­стью непос­редственного диалога меж­ду декламатором и слуша­ющи­ми.

Религию древних отличали отношения однов­ременно любви и ненависти, хотя сама письменность появилась на све­т как способ записать и сохранить священные исти­ны. (Именно по этой причине друиды отказывались исполь­зо­вать письменность, поскольку не хотели вы­да­вать своих секретов). Церковнослужители первыми при­не­сли грамот­ность в Европу. В мрачные времена сред­не­вековья, когда светс­кое общество было безгласным и фак­тически дегра­ди­­­­ро­­­­вало, классические произведения сбе­регались в монасты­рях.

Но при этом Церковь стремилась сохранить контроль над письмен­ностью . Чтобы достичь этого, сжигались книги, вводилась жесткая цензура, под­­вергались гонениям авторы. Все это было сметено протестантской Реформацией, которая совпала по времени с появлением книгопечатания. Реформаторы усматривали в письменности средство для дос­тижения свободы. Перевод Библии и других книг на живые современные языки, и широкое их распространение поз­воляло освободить вероучение от жесткого надзора Церкви над мыслью. Вскоре, конечно, возникла уже своя, про­тес­тан­тская, полиция мысли, но она уже не могла быть такой же дейс­т­венной, поскольку к этому времени слово обрело свободу, и заточить эту свободу снова в клетку не было боль­­ше возможности.

Читая книгу Анри-Жана Мартина о письменности, я не мог не вспомнить собственный жизненный путь. Я вы­рос в среде фундаментального протестантизма в глу­бин­ке амери­канского юга. Церковь проповедовала огол­те­лый расизм, апокалиптический страх перед коммунизмом и американский ура-патриотизм. Христи­ан­ское вероучение преподносилось в жарко эмоциональной и предельно упрощенной форме: “Веруй и не задавай вопросов”.

Для меня чтение было лучом света, дверью, которая ве­ла в совсем иной мир. Я помню, какое впечатление произ­вела на меня книга “Убить пересмешника”. Она ста­вила под сомнение то расистское мировосприятие, которое отли­ча­ло моих друзей и близких. Позднее книги заставили меня полностью изменить свое мировоззрение. Особую роль в этом сыграли книги “Черный, как я: автобиография Мал­ко­­­льма Х” и “Письма из Бир­мин­гемской городской тюрь­мы” Мартина Лютера Кинга. Подобно пораженному вождю гуронов, я также ощутил воздействие той силы, которая ­поз­­­во­ляет мысли одного человека проникать в разум друго­­­­го. И для этого не нужно никакого посредника, достаточно лишь бумаги, то есть, по сути, измельченной и обра­бо­тан­ной древесины.

Особую ценность для меня обрел аспект свободы, свойственный письменности. Те выс­ту­паю­щие, которых я слушал в церквах, могли возвысить голос, мог­ли играть на чувствах, как на музыкальном инстру­мен­те. Читая в своей комнате, в одиночестве, я имел возмож­ность оценить каждую написанную стра­ницу, вновь верну­ть­ся к ней. Книги открыли мне других представителей Царства Божьего — Ч. Льюиса, Г. Честертона, Св. Августи­на. Их спо­койные, нетороп­ливые голоса без всяких затруд­нений обра­щались ко мне сквозь столетия, убеждали, что были и есть христиане, которые знают сущность благо­дати и закона, любви и суда, разума и чувств.

Думаю, что именно это — испытанная на собст­вен­ном опы­­те сила слова — привела меня к писательской деятель­ности. Я осознал, что возможно возродить изби­тые, затер­тые, казалось бы, совершенно утратившие свой изна­чаль­ный смысл, слова. Я понял, что слово способно проникать в самые глубокие расщелины, принося духовный кислород людям, запертым в недоступных для свежего воздуха каме­рах. Я понял, что Бог сообщил нам сущность Своей воли. Бог назвал это откровение Словом Божиим. Ничто другое не может принести нам такую свободу, как Слово.

Я одновременно горжусь своей профессией и стыжусь ­ее. Иногда люди используют слово как дубину. Иногда слова используются для порабощения, а не для осво­бо­ж­­де­­­ния. Но каким-то образом написанное слово претерпевает и пе­ре­но­сит все. Мне вспоминаются сред­не­­­­­­ве­­ковые ирланд­­­­с­­кие монахи, способные неделями и даже месяцами тру­дить­ся над какой-то одной буквой рукописи. Эти люди сберегали письменность в век, когда лишь немногие могли или хотели читать. Мне вспо­ми­наются такие не поступившиеся своей совестью писатели, как Солженицын. Его произведения распространялись из рук в руки, отпечатанные на пишущей машинке или напечатанные на ручном станке.

Вполне возможно, что мы входим в иного рода средне­вековье — эпоху, когда Диавол захватил власть над ра­дио­­волнами, когда написанное слово кажется бледны­м и скуч­ным в сравнении с ярким блеском виртуальной реаль­ности и компьютерно-электронных чудес. И все-таки я верю. Не­с­­мот­­­ря на то, что через церковную исто­рию прока­­ты­ва­лись волны истерии и авторитарности, слова истины выжили и позднее вновь стали живой силой, способной изменять жизнь отдельных людей и целых цивилизаций. Я испытал силу слова на себе. Молюсь, чтобы Церковь в наши дни нарас­тающей напряженности не забывала, что наи­боль­­шее воздей­ствие слово оказывает, когда оно поощря­ет к сво­боде, когда оно освобождает.