Глава 1. Слухи об ином мире.

Согласно греческой мифологии, в глубокой древности лю­ди знали заранее точный день своей смерти. На земле цари­ла гнетущая атмосфера обреченности. Каждый осоз­навал неиз­беж­ность смерти, словно ощущая прикосновение навис­ше­го над головой меча. Между тем все изменилось, когда Прометей принес людям огонь. Отныне они получили возмо­ж­ность управлять своей судьбой, теперь они уподо­би­­лись богам. Воодушевленные произошедшими пере­ме­на­ми и откры­в­шимися возможностями люди вскоре утра­тили ведение о часе своей смерти.

Современные же люди, по-моему, позабыли нечто еще большее. Не кажется ли вам, что в каком-то смысле мы вооб­­ще утратили осознание своей смертности?

Хотя некоторые авторы и оспаривают это (например, Эрне­ст Беккер в своей работе “Отрицание смерти”), я обна­ру­жил, что за грохотом шумной повседневной жизни все же можно ус­лы­шать тихий шепот, говорящий о присутствии иного мира. Смерть продолжает напоминать о себе. О ее неот­вратимости мне дове­лось услышать в самых неожиданных местах: в спорт­клубе, на встрече политических активистов и в лечебной группе. Среди обыденной жизни я неожи­да­нно уловил отзвуки — но лишь отзвуки — богословия.

После того, как из-за ушиба ноги мне пришлось отка­заться от пробежек, я стал посещать чикагский клуб здо­ро­вья. Приз­наюсь, мне не сразу удалось приспособиться к несколько искус­ственной атмосфере клуба. Техническое оснащение потрясало воображение. В клубе были снаряды, имити­ро­ва­в­шие подъем по лестнице в узком пространстве устремленных в высь зданий. Я не уставал удивляться чудесам технологии и компью­терной техники. Там были снаряды, имитировавшие греблю, — снаб­жен­ные видео экра­ном, они создавали полное ощу­щение того, что вы сиди­­те в лодке где-нибудь на озере Ми­­­чи­ган. В то же время все­го лишь в четырех кварталах от нас лежало реальное озе­­­­­ро, где нужно было грести нас­тоящи­­ми веслами. Но берега его были безлюдны.

Не переставали удивлять меня и посетители клуба — роско­ш­ные женщины в черно-розовых спортивных кос­тюмах; атле­тического вида мужчины, которые не отходили от снаря­дов. Как и следовало ожидать, со всех сторон нас окру­жа­­ли зер­кала. Присутствующие по­стоянно ощущали устре­мленные на себя взгляды десятков глаз, которые придирчиво оцени­вали как ре­зуль­таты своих усилий, так и достижения соседей.

Атлетический клуб стал современным храмом со своим ри­­ту­­­а­лом посвящения, сложными обрядами, блистательно укра­ше­нными и выставленными напоказ предметами поклоне­н­и­я. Я обнаружил там отголоски богословия, так как по­до­б­ный культ человеческого тела свидетельствует о гении Твор­ца, создавшего нас согласно высшим канонам эстетики. Чело­веческое тело стоит того, чтобы заботится о нем. И все же это языческий храм. Его “прихожане” стремятся сох­ра­­­нить лишь один аспект человека: его тело, которое в наибольшей сте­пени подвержено тлению.

Эрнест Беккер написал свою книгу и умер еще до того, как сумасшествие атлетизма охватило Америку. Не сомне­­ва­­юсь, что в атлетических клубах он увидел бы яркое сви­де­­те­льство отрицания смерти. Наряду с косметической хирургией, сред­ст­ва­­ми для восстановления волос, кремами для кожи и бесчис­лен­ными журналами, посвященными спорту и диете, спор­тив­ные клубы помогают забыть на вре­мя о смерти, обращая нас к жиз­ни. Жизни в этом теле. И если мы объе­ди­нимся в стрем­ле­нии сохранить свое тело, то, может быть, на­с­та­нет время, когда наука свершит немыс­­лимое — победит смерть и позволит нам жить вечно, подоб­но штруль­­браггам, пле­мени беззубых, лы­сых и лишенных памяти людей, о кото­рых рассказывал Гулливер.

Я мчался в никуда на компьютеризированном вирту­альном велосипеде. Я размышлял над словами философа Серена Кьеркегора, который сказал, что осознание собст­вен­ной смерти является важнейшим свойством, отли­чаю­щим нас от животных. Я ог­лядел спортзал. Ин­те­­­­ресно, а в какой сте­пени мы, совре­мен­ные люди, отличаемся от живот­ных? Быть может, та наду­­­ман­ная реальность, со­участ­ником которой я сей­­час был, это еще один путь отве­р­г­нуть смерть или хотя бы ото­дви­нуть ее? Не стремимся ли мы к здоровью лишь для того, чтобы не думать о том дне, когда наши мускулистые тела не будут больше нуж­дать­ся в упражнениях, и нас без­ды­ханных положат в гроб?

Реформатор Церкви шестнадцатого века Мартин Лютер, говорил своим приверженцам: “Даже в наилучшем своем бла­го­­­получии надлежит непрестанно помнить о смерти, дабы не ожидать, что мы останемся на этой земле навеки, но пре­бы­вать, так сказать, одной ногой в вечности”.

Весьма странно звучат его слова сегодня, когда бо­ль­шинство из нас, как язы­чники, так и хрис­тиане, раз­мышляет о чем угодно, только не о смерти. Даже Цер­ковь обращает внима­ние главным образом на те блага, которые вера может дать нам сейчас, в данный момент: физическое здоровье, внут­ренний покой, финансовая стабильность, прочный брак.

Да, от физических упражнений польза есть, однако куда больше пользы от благочестия, ибо в нем сокрыто обето­ва­ние жизни настоящей и будущей. Именно об этом говорил апостол Павел своему духовному сыну Тимофею. Я старате­ль­но взби­рал­ся на воображаемом велосипеде вверх по созданным ком­пью­тером склонам холмов. В голове же нас­то­й­­чиво звучал один вопрос: “Что я могу противопостави­ть чикагскому атлети­чес­кому клубу с христианской, духовной точки зрения?” А за ним следовал еще один, более тре­вож­ный: “Сколько же времени я уде­ляю этому клубу и сколько времени упражнениям духов­ным?”

На протяжении двух лет я посещал ежемесячные встречи местного отделения организации “Международная амнистия”. Я встречался с хорошими, серьезными людьми: студентами, руководителями, представителями разных про­фес­сий. Объеди­няло всех этих людей одно — они сочли для себя невозможным жить безмятежной жизнью, когда в других странах людей под­ве­р­гают мучительным пыткам и убивают.

В своей борьбе за права человека местные отделения “Меж­­ду­народной амнистии” используют самое традици­онное и прос­тое средство — пишут письма. Наша груп­па приняла под свою опеку трех узников совести: чилийца Хорхе, профсо­ю­з­ного работника компании “Кока-кола”; пакистанца Ахмада и поляка Иосифа. Двое последних отбы­­­­­ва­­ли длительные сроки тюремного заключения за “антипат­­р­и­отиче­­скую деятельность”. Еженедельно мы обсуж­дали положение этих людей и обращались с письмами к высокопоставленным прави­те­льс­т­­вен­­ным чиновникам и вид­ным деятелям этих трех стран.

Мы собирались в уютной комнате, ели свежие овощи, булочки, пили кофе и пытались представить себе, как прово­дят свои дни Хорхе, Ахмад и Иосиф. Письма, которые мы получа­ли от их родственников, рисовали ужасающую картину. Сколько мы ни старались, над нами довлело тревожное ощу­щение тщетности наших усилий и невозможности что-либо изменить. За два года мы не получили ни одного письма от Хорхе, и чилийские власти больше не отвечали на наши письма. Скорее всего этому человеку предстояло пополнить собой огромный список “бесследно исчезнувших”.

Царившая в нашей группе атмосфера искренней озабо­чен­ности напомнила мне многие их тех молитвенных собраний, которые мне довелось посещать. И там вся энергия присутст­вующих была обращена к удовлет­ворению конкретных чело­веческих нужд. Однако важно подчеркнуть одно сущест­вен­ное различие: в “Между­народной амнистии” никто не осмеливался молиться. Возможно, это еще больше уси­ливало ощущение безна­дежности. Хотя эта организация и основывалась изна­чально на христианских принципах, следов какого бы то ни было религиозного влияния давным-давно уже не ощущалось.

“В этом есть что-то странное и несколько ненор­мальное, — размышлял я как-то вечером. — Это весьма достойная орга­ни­за­ция, которая существует лишь ради одной великой цели: помочь людям остаться в живых. Тысячи неординарных, ода­ре­н­ных людей собираются груп­пами, обращая все свои усилия на дости­жение именно этой цели. Между тем никто не озадачил себя вопросом: а зачем, собст­венно, мы должны помогать людям оставаться в живых?”

Сознаюсь, я задал этот вопрос руководителям “Меж­­ду­­­­­народной амнистии”. Сама его постановка повергла их в состо­яние шока. Уже само возникновение такого вопроса каза­лось им еретическим. Как это — зачем помогать людям выжить? Да ведь ответ самоочевиден, не правда ли? Жизнь это благо; смерть — зло (думаю, они имели в виду животную жизнь, пос­кольку жизнь растительную мы с аппетитом поглощали в салате во время беседы).

Ирония заключалась в том, что “Международная ам­нис­тия” возникла именно по той причине, что далеко не для всех ответ на мой вопрос был так самоочевиден. Гит­лер, Сталин и Саддам Хусейн считали смерть благом, если она помогала осуществить их собственные, эгоистические устремления. Да­леко не для всех человеческая жизнь явля­ет­­ся наивысшей ценностью.

“Международная амнистия” признает аксиомой, что жизнь всякого человека является самоценной. В отличие, ска­жем, от чикагского атлетического клуба эта органи­зация не превоз­носит отдельные, хорошо сложенные экземпляры человеческой породы. Объектами нашего вни­мания ста­новя­т­ся самые уни­жен­ные и угнетенные; некра­сивые, с выбитыми зубами, вскло­коченными волоса­ми, грязные и истощенные голодом. Отчего же мы считаем их достойными нашей забо­ты? Или, говоря иными слова­ми, возможно ли чтить образ Божий в человеке, если Бога нет?

Если вы зададите такой вопрос на встрече “Между­на­род­но­й амнистии,” вместо ответа в комнате на какое-то время воцарится неловкая и недружелюбная тишина. В итоге может последовать примерно такое объяснение, мол наша организация не носит религиозный характер… Мы не можем разделять подобные сектан­т­с­­кие взгляды… Люди при­дер­живаются разных взглядов…. Самое важное — судьба опе­каемых нами узников….

Нужно сказать, что мы живем в очень странном об­ществе. Создается впечатление, что самые актуальные вопросы, как пра­­вило, оказываются в числе неуместных. Фран­цузский мате­матик Паскаль жил в эпоху раннего Прос­вещения, когда западные мыслители первыми обрушились с критикой на ряд догма­ти­ческих основ церкви, таких, например, как вера в бессмертие души и загробную жизнь. Вопросы христианского веро­испо­ведания представлялись им примитивными. Паскаль сказал об этих людях следующее: “Не­у­жели они думают, что доставили нам радость, поведав, что считают душу чело­веческую лишь дуновением и паром и, в особенности, тем, что изре­кают это столь непререкаемо и само­довольно? Чему же здесь ра­до­­ваться? Не вернее было бы, напротив, говорить об этих взглядах печально, как о самом грустном в мире?”

Я и сейчас являюсь членом “Международной амнис­тии” и охотно поддерживаю организацию своими средс­тва­ми. Я верю в дело этих людей, но доверяю им по иным причинам. Поче­му совсем чужие для меня люди такие, как Ахмад, Ио­сиф и Хорхе, заслуживают моих сил и времени? На мой взгляд, есть лишь одна причина: они несут на себе печать подлинного достоинства, печать образа Божьего.

Вне сомнений, взгляды “Международной амнистии” — шаг вперед по сравнению с Чикагским атлетическим клу­бом. Эт­их людей занимает не внешняя сторона лич­нос­ти, но ее внут­ренняя сущность. Между тем эта организация так и не дала себе ответа на вопрос о том, почему необходи­мо обе­ре­гать и забо­титься о лич­ности человека, его внут­­рен­нем мире, если в нем нет души? А если человек сотворен по образу и подо­бию Божию, то не долж­ны ли именно хрис­тиане возглавить движение за права человека? Согласно Библии, все люди, включая Хорхе, Ахмада и Иосифа, — существа, созданные для бес­смертия, несущие в себе опре­де­ленные черты своего Творца.

Члены Чикагского атлетического клуба всеми силами от­вер­гают смерть или стремятся, по крайней мере, отодви­нуть ее, оттянуть встречу с ней. Добровольцы “Между­народной ам­нистии” усердно работают, чтобы предот­вра­тить гибель людей. Но я знаю организацию, где люди смотрят смерти прямо в лицо.

“Мейк Тудей Каунт” (“Цени сегодняшний день”) — орга­ни­зация, объединяющая людей с опасными для жизни болезнями. Меня пригласил туда мой сосед Джим, кото­рому незадолго до нашего разговора поставили диагноз — пос­лед­няя стадия рака, хирургическое вмешательство бессмысленно. В “Мейк Тудей Каунт” мы встретили людей, страдающих такими забо­ле­ва­ниями, как рассеянный скле­роз, гепатит, мы­шеч­ная дистрофия и рак. Большинству соб­­равшихся было за трид­цать. Смысл жизни каждого из них сводилась к двум важнейшим вопросам: выжить, а, если это невозможно, то приготовиться к смерти.

Мы сидели в больничной приемной на пластиковых стуль­ях веселенького оранжевого цвета (несомненно, таким образом сотрудники попытались придать более опти­мис­тичный вид своему, прямо скажем, невеселому заведению). Время от вре­ме­ни по громкоговорителю вызывали кого-то из врачей или делали объявление. Мы старательно не обра­ща­ли внимание на громкоговоритель. Встреча началась с того, что каждый член группы “отме­тился”. Джим прошептал, что для него это самая угне­тающая часть процедуры, поскольку очень часто выяс­ня­ется, что в течение месяца, прошедшего со времени последней встречи, кто-то уже умер. Социальный работник сообщал подробности последних дней умершего и дату похорон.

Члены “Мейк Тудей Каунт” смотрели смерти в лицо, пос­ко­ль­ку другого выбора у них не было. Мне предс­тав­лялось, что атмосфера их встреч должна быть очень мрачной, но оказалось совсем наоборот. Разумеется, были слезы, но соб­рав­шиеся легко и свободно говорили о своих болезнях и смерти. Совершенно оче­видно, что здесь они могли вполне откровенно обсуждать такие вопросы.

Нэнси похвасталась новым париком. Сеансы химио­те­ра­пии привели к облысению. Она шутила, что всю жизнь меч­тала иметь прямые волосы и теперь, наконец-то, опухоль мозга предоставила ей такую возможность. Стив, молодой человек страдающий болезнью Ходжкина, откровенно говорил о том ужасе, который вызывает у него будущее. Его девушка наотрез отказалась обсуждать с ним какие бы ни было планы, связанные с будущим.

Марта говорила о смерти. Состояние ее было очень тя­же­­лым. Болезнь под странным названием АЛС (болезнь Лоу Герига) уже привела к параличу конечностей. Теперь Марте уже трудно было даже дышать. В любой день она могла поги­б­­нуть от нехватки кислорода. Ей было всего двад­­цать пять лет. “В чем суть твоего страха перед смертью?” — спросили девушку. Подумав, Марта ответила: “Мне жал­ко, что я всего эт­о­го не уз­на­ю: лучших фильмов следу­ющего года, нап­ри­мер, или резуль­татов выборов. И я боюсь, что меня однажды забудут,
то есть я просто исчезну, и никто не будет по мне скучать”.

Члены “Мейк Тудей Каунт” прежде всего обращались к коренным, самым насущным и актуальным вопросам. Это отли­чало их от большинства других людей. В отличие от посети­телей чикагского атлетического клуба они не могли отрицать факта смерти. Их пораженные болезнью тела говорили: “Memen­to mori” — “Помни о смерти!” — иными сло­вами напо­ми­нали о неизбежной и прежде­временной кончине. Пере­фра­зируя слова Святого Авгус­тина, можно сказать, что каждый день их оглушал грохот цепей смерт­ности. Мне хотелось привести этих несчастных в пример своим друзьям-гедонистам. Мне хотелось идти по улице, останавливать людей, прерывать их веселье и сообщать им: “Мы все умрем, и я могу это доказать. Здесь за углом есть такое место, где вы сами можете это увидеть. А вы заду­мы­вались когда-нибудь о смерти?”

Но изменит ли осознание своей смертности хоть кого-ни­будь — пусть даже на несколько минут? Вспоминаются слова персонажа одного из романов Сола Беллоу. Он заме­тил, что живые летят вперед, как летают птицы над водной гладью. Кто-то просто ныряет и исчезает, и больше его не видят. А жи­знь про­должается. Ежедневно в Америке уми­рают пять тысяч человек. Задумайтесь над этой цифрой.

Однажды на очередной встрече “Мейк Тудей Каунт” Донна рассказала о телепередаче, которую она незадолго до этого смот­рела. В этой программе Элизабет Кюблер-Росс беседовала с мальчиком из Швейцарии. Он умирал от опухоли мозга. Ведущая попросила мальчика нарисо­вать, как он себя воспринимает. Обре­ченный нарисовал огром­ный страшный танк, позади кото­рого располагался ма­лень­­кий домик с деревьями, травой, солн­цем и открытым окном. Перед танком, у самого орудийного дула, он нарисовал крохотную фигурку с красным сигналом “стоп” в руке, то есть себя самого.

По словам Донны, этот рисунок абсолютно точно выра­жал ее собственные чувства. Дальше ведущая телепрог­раммы Кюблер-Росс говорила о том, что неизлечимо больной человек в своей борьбе со смертью проходит пять ста­дий. Наи­выс­­шая из них — принятие смерти. Донна понимала, что нужно ста­раться мыс­ленно принять неизбежное, сми­риться со смертью. Но она ни­как не могла преодолеть свой страха. Подобно ма­лень­кому маль­чику, изображенному перед танком, она видела в смерти врага.

На встрече кто-то упомянул о религиозных убежде­ни­ях, о вере в потустороннюю жизнь, но реакция присутст­вующих была такой же, как и у членов “Международной амнистии”: долгая пауза, покашливание, несколько холод­ных, косых взглядов. Оставшаяся часть общения была посвящена обсу­ж­­дению того, как Донна может преодолеть свой страх и продвинуться к при­ня­тию неизбежного.

Я ушел с этой встречи с тяжестью на сердце. Наша мате­­ри­­а­листическая, не отягощенная верой в Бога культура требует, чтобы человек на корню подавлял в себе самые глубинные переживания и чувства. Подсознательно, чисто ин­ту­итивно Донна и уми­ра­ющий от опухоли мозга швей­царский мальчик пришли к фунда­ментальному положению христиан­ского богословия: смерть есть враг, страшный враг, последний враг, подлежащий уничтожению. На глазах у членов “Мейк Тудей Каунт” распадаются семьи, на глазах у них болезнь разрушает человеческое тело. Как могут они стремиться к слепому приятию смерти? Неот­вра­тимость близкой смерти Донны вызывала у меня только одно чувст­во: “Будь ты проклята, смерть!”

В христианском богословии есть и еще один аспект, кото­­рый члены “Мейк Тудей Каунт,” к сожалению, не ста­ли бы даже и обсуждать. Фоном картинки швейцарского мальчи­ка служило его понимание рая, который олицет­ворялся в детском сознании с домиком с раскрытым окном, деревь­ями и травой. О “ приня­тии” разумно было бы гово­рить, если бы мальчику действи­тель­но предстояла дорога в некое место, которое можно назвать “до­мом”. Вот почему я счи­таю, что в наши дни учение о небес­ном доме нахо­дит­ся в полном пренебрежении.

“Наверное, светскому человеку очень трудно уми­рать,” — сказал Эрнест Беккер (cам он обратился к Богу в последние месяцы своей жизни).

В мадридском музее Прадо есть картина, написанная Гансом Болдингом (ум. в 1545 г.). Она называется “Ступени жизни, со смертью”. Художник написал свою картину, паро­­дируя известный классический образ трех граций. На земле лежит мирно спящий младенец. Над ребенком стоят три нео­бы­ч­ных существа. Бледные, удлиненные фигуры. Слева почти обнаженная женщина — образ классической красоты. Мра­мор­ная кожа, утонченная округлость тела, распущенные по плечам длинные пышные волосы. Справа страшная старуха — смор­щенная, впалая грудь, заострен­ные черты лица. Правой рукой старуха обнимает за плечо красавицу, привлекает ее к себе, изде­ва­тельски кривя губы в беззубой ухмылке.

Левая рука карги обнимает третье существо. Это воис­тину страшная фигура. Образ позаимствован у Иеронима Босха, средне­векового художника, мастера гротеска. Невоз­мо­ж­но по­нять, мужчина это или женщина. Человеческие черты размыты. Перед нами жуткий образ разлагающегося трупа, из которого, извиваясь, выползают длинные тонкие черви. Почти вся кожа на черепе истлела. В руке у него песо­ч­ные часы.

Картина Ганса Болдинга, по сути дела, восстанав­ливает то, что человек утратил с приходом Прометея. Прекрасная женщина, изображенная художником, вновь стала осознавать неот­вра­тимость смертного часа. Рожде­ние, юность, старость — каждый шаг нашей жизни про­ходит под тенью смерти. Смерть непре­рывно витает над всеми нами.

Картине недостает одного — образа воскресшего тела. Тру­д­­­но жить с мыслью о неизбежной кончине, о прехо­дя­­щем своем бытии. Но быть может еще труднее осозна­вать реальность жизни после смерти. Мы пребываем в вет­шаю­щем­ и стареющем теле, надеясь на его восста­нов­ле­ние. Чарлз Уиль­ям как-то заме­тил, что идея бессмертия никог­да не вызывала у него никаких образов, как бы он ни старался. “Наш земной опыт затрудняет восприятие абсо­­лютного добра,” — сказал он.

Апостол Павел, которому приходилось сталкиваться с подоб­ными взглядами в отношении абсолютного добра, пишет:

“Но если внешний наш человек и тлеет (несмотря на усерд­ные попытки членов Чикагского атлетического клуба оста­новить этот процесс), то внутренний со дня на день обнов­­ляется. Ибо кратковременное легкое страдание наше (кратко­временное и легкое! Павел прошел избиения, тюрьму, кораблекрушение. Это напоминает мне рассказы о пытках, пережитых заключенными, о которых я слышал в “Между­народной амнистии”) производит в безмерном преизбытке вечную славу, когда мы смотрим не на видимое, но на неви­­­­ди­мое: ибо видимое временно, а невидимое вечно…

Ибо знаем, что, когда земной наш дом, эта хижина, раз­ру­­­­шит­ся, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом не­ру­­ко­т­­воренный, вечный. Оттого мы и воздыхаем, желая об­­­лечь­­­ся в небесное наше жилище; только бы нам и оде­тым не оказаться на­гими. Ибо мы, находясь в этой хижине, воз­дыхаем под бре­ме­нем (вспоминаются изможденные лица членов группы “Мейк Тудей Каунт,” утратившие под воздействием химеотерапии естественный цвет), потому что не хотим совлечься, но облечь­­ся, чтобы смертное поглоще­­но было жизнью. На сие самое и соз­дал нас Бог и дал нам залог Духа”.

Да, нам необходимо вновь обрести осознание своей смерт­­нос­ти. Но это далеко не все. Мы нуждаемся в вере и по­­­­ни­­­­­ма­нии того, что, невзирая на все наши тяготы, смерть — это еще не конец, но лишь предпоследняя ступень. В пони­мании того, что жизнь побеждает тлен. Настанет время, когда мы больше не услышим невнятного шепота смерти. “И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло” (Откр. 21: 4).

Глава 2. Недостаточная обнаженность.

Переехав из маленького городка в центр Чикаго, я был по­ра­­­жен­ той атмосферой чувственности, которая прони­зы­ва­ла­ всю жизнь этого мегаполиса. Атлетические клубы, рекла­мные пла­ка­ты, журналы, магазины порноли­тера­ту­ры­, ма­не­­ра оде­вать­­ся — все соблазнительно обещало иную, радо­с­т­ную и без­­мя­­тежную жизнь.

Любопытно, что столь изощренная и технологически раз­витая современная культура акцентировала свое вни­мание на по­ловом влечении, на том первобытном инстинкте, который род­нит нас с животными. Разъезжая по миру, я заметил одну ин­те­­­­­рес­ную закономерность. В джунглях Амазонки сексу уде­ляют значительно меньше внимания, чем успешной охоте или общи­н­ному празднику. В Нью-Йорке, Париже или Токио секс яв­­­ляется ос­нов­ной движущей силой, на которую опираются соз­да­тели рек­ламы в стремлении продать вина, компьютеры или зубную пасту.

Я понимаю, что всякий христианский писатель сталкивается с определенного рода защитной реакцией, подни­мая вопросы секса. Читатель привычно ожидает от него скучных нравоучений, осуж­дающих присущий современному обществу избыток чувст­­­­­вен­­ности. Мне такой подход кажется неэф­фективным. Начнем с того, что нравоучения никак не могут устоять перед натиском пер­­во­­бытных человеческих инс­тинктов.

Здесь важно подчеркнуть еще один момент. На мой взгляд­, не­ве­рен вообще сам подход Церкви к этой проблеме. Слишком часто Церковь воспринимает чувственность как се­р­ь­езную угро­зу­, как соперницу духовности. Если вы че­ловек чувст­венный, зна­чит нужно подавить это в себе и обратить высво­бодившуюся энер­гию на поиски Бога.

В период между третьим и десятым веками церковные влас­­­ти издали ряд эдиктов, запрещающих интимную близость по субботам, средам и пятницам, а также в течение сорока­дне­в­­ного поста, предшествующего Пасхе, Рождеству и Пятиде­сятни­це. Все эти запреты имели религиозное обос­но­вание. Шло время, множились запреты. К ним прибавились много­чис­лен­­­ные­ дни святых, а также дни женской нечистоты. В конце кон­цов, согласно подсчетам историка Джона Босуэлла, для суп­ру­­жеской близости остался лишь сорок один день в году. Однако чело­веческая природа ничуть не изменилась, и все церковные зап­реты с энтузиазмом игно­рировались.

Я пытаюсь понять логику этих эдиктов. Можно ли истре­би­ть в человеке одни побуждения, заменив их другими? Воз­мож­­­но ли, например, заменить тягу к физической близости устрем­­­­лен­ностью к духовному единению? Весьма и весьма сом­не­ваюсь в этом. Ведь даже Адам до своего грехопадения, пре­бывая в совершенном духовном единстве с Богом, испытывал чувство одиночества и желания. Именно в ответ на это чувство Бог и создал Еву.

Я не противопоставляю чувственность духовности и не рас­сматриваю их как совершенно несовместимые начала. Нап­ро­­тив, я наблюдаю глубокую связь между ними. Чем больше я смотрю на охватившую наше общество эйфорию чувст­вен­ности, тем больше это свидетельствует о неиз­мен­ной тяге к непо­з­­наваемому, трансцендентному.

Жизнь моих соседей, живущих в своих квартирах или собственных пригородных домах, почти полностью оторвана от мира трансцендентных сущностей. Лишь немногие из них ходят в церковь. Большинство считает, что наука уже разре­шила (или вот-вот разрешит) самые сокровенные тайны Вселенной, каса­­ющиеся, например, болезней или погоды. Исключение — после­дователи движения “Новый век”, с насмешкой отри­цающие не только астрологию, но и другие уче­ния, основанные на суевериях.

Но слово “секс” и для них является тайной, которая не мо­жет быть разрешена только как воспроиз­ведство и раз­множение. Секс невозможно “просчитать” рассудком. Зна­ние­ об интимной близости ничуть не уме­ньшает ее магической власти. Есть основание предпо­лагать, что мои соседи прибли­жаются к познанию запре­дельного вся­кий раз, когда созерцают по телевизору Мишель Пфай­ф­фер в красном облегающем платье или когда жадно рассматривают рекламу купальных костю­мов в ежегодном спортивном обозрении. Стоит ли удив­ля­­ть­ся тому, что рек­лами­рующих эти купальные костюмы модельерш часто именуют “богинями”?

Если принять эту точку зрения, то секс не соперник духов­­но­сти. Он, скорее, служит обращенной к ней указкой. Сегодня, когда секулярное общество полностью поработило есте­ст­венное и закономерное стремление человека к высшему, непоз­на­ва­емому, стоит ли удивляться, что эта неуемная тяга обращается в иное русло, реализуясь в чисто чувственном выражении? На­верное, проблема не в том, что люди выс­тавляют напоказ свое об­на­­­жен­­ное тело. Напротив, я думаю, беда в том, что они обна­жа­ются недостаточно. Эта нагота лишь до поверхности кожи, а нужно идти дальше, обнажая душу.

Как–то я беседовал со священником и христианским писа­телем Генри Ньюеном. Он только что вернулся из Сан-Фран­циско. Генри побывал в поездке, посещая различные организации, которые участвуют в служении для больных СПИДом. Раз за разом он с состраданием слушал грустную повесть о последствиях сексу­альной неразборчивости. “Эти люди так стремятся к любви, что она убивает их в самом прямом, а вовсе не переносном смысле слова”, — сказал Генри.

Все больше и больше я убеждаюсь, что сексуальные изли­шест­ва есть современная мутация классического идо­лопок­лон­ства. Люди всеми силами души предаются тому, что само по себе духовностью не обладает. Когда Бог укорял израильтян в идолопоклонстве, Он осуждал их не за саму тягу к языческим формам богопоклонения, а за те более при­зе­м­ленные, прагмати­ческие интересы, которые подталкивали их к каждению идолам: желание иметь хороший урожай, благоприятную погоду, успех в военных предприятиях. По су­ществу, Бог осуждал Израиль за то, что они искали всего этого не у Него, их Создателя, а у бездуш­­­ных фигурок из железа или дерева.

То, что в Ветхом Завете именуется идолопокло­нством­,­ прос­­­ве­­­­щен­­ные люди Запада называют теперь одержимостью или болез­ненным пристрастием. Предметом такого прист­рас­тия мо­жет быть все, что угодно: секс, пища, работа, развле­чения. Это вовсе не обязательно пристрастие к чему-то дурному. Од­нако такое вож­де­ление, как правило, выходит за разумные пре­делы и на­чи­­на­ет насильственно управлять жизнью чело­века. Так, для алко­­голика “идолом” является алкоголь. Именно на выпивке кон­цен­т­рируются все его надежды и мечты. Однако­, по­добно зо­ло­­тому тельцу, такой идол не в состоянии реали­зо­вать обра­щенные к нему устре­мления. Обратившийся к нему всегда будет в проигрыше.

Примечательно, что даже наше секуляризированное общест­во нашло лишь одно действенное средство, спо­собное разрушить механизм болезненного пристрастия. Речь идет о программе для алкоголиков “Двенадцать шагов”. Каждая из ее ступеней подра­зумевает повиновение “Высшей силе”. В сво­ем отчаянии жертвы болезненных пристрастий ищут эли­к­сир, способный утолить их жажду к трансцендентальному.

Французский священник Жан Саливан следующим обра­зом охарактеризовал современное общество: “Люди ищ­ут не прос­то чего-нибудь, но абсолюта. Они ищут абсолюта даже тогда, когда полагают, будто отворачиваются от него или подав­ляют его в своем стремлении к мате­риальному”. Пода­в­­ление духов­ности не менее опасно, чем подавление в себе чувст­венности.

Мне вспоминаются эти размышления, когда я вновь пере­чи­тываю беседу Иисуса с самаритянкой у которой было пять мужей, а жила она с шестым. Меня поразило следующее. Во­первых, этот текст еще раз напомнил мне о необычайной добро­те Христа Спа­­­си­­теля в обращении с людьми, осту­пи­вшимися в своей жизни. В те дни инициатором развода всегда был муж. Пя­те­ро мужчин без всяких церемоний бросили эту женщину.

Во-вторых, достойно удивления, насколько умело связал Иисус­ фи­зические нужды человека — потребность в воде, в ин­ти­м­­­­­ной близости — с жаждой к непознаваемому, удов­лет­ворить ко­то­­рую мог лишь Он Один. “А кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек”, — говорит Спаситель.

Эта самаритянка — “отверженная” — была первой, кому Иису­­с открыл Себя как Мессия. Беседа с этой женщиной у ко­­лод­­­ца поло­жила начало духовному возрождению города, в кото­ром она жила. Иисус Христос утолил ее самую жгучую жаж­ду. Жен­щи­на даже не осознавала своей нужды, пока Иисус не назвал ее. С этого момента ее представления коренным об­разом изменились.

Глава 3. Забытое научное исследование.

Все средства массовой информации увлеченно обсуж­дали результаты опроса 1994 года о сексе в Америке. Я же ду­­мал о книге “Секс и культура,” изданной в 1934 году. На­шел я ее в ос­ве­щенном тусклой лампочкой запаснике боль­­шой уни­вер­ситетской библиотеки, испытав чувство, схожее с эмо­ци­ями ар­­хеолога, который только что обнаружил бесценную находку.

В своем стремлении проверить положение Фрейда о том, что цивилизация есть продукт подавляемой чувственности, уче­ный Дж. У. Анвин провел исследование восьмидесяти шести раз­ных культур. Результаты поразили многих ученых и, прежде все­го, самого Анвина. Все восемьдесят шесть ку­ль­тур демонст­ри­ровали прямую связь между абсолютным единобрачием и энер­гией, определяющей прогресс циви­лизации. Иными сло­ва­ми, верность в интимных отношениях оказалась наи­важ­ней­шим фактором, определяющим подъем общества.

Анвин отнюдь не исходил из религиозных убеждений и не высказывал никаких нравственных оценок: “Я не излагаю читателю своего мнения о том, что хорошо и что дурно”. Те­м не менее автор вынужден был сделать следу­ющее зак­лю­­чение: “История мировых цивилизаций не знает ни единого слу­чая, чтобы об­щество сохранило тенденцию к развитию по­с­ле того, как в новом поколении укоренялась традиция, не тре­бовавшая добрачного и послебрачного воздержания”.

Свой вывод Анвин основывал на анализе многих веков раз­вития римской, греческой, шумерской, арабской, вави­лонской и англосаксонской цивилизаций. Он обнаружил, что с культурной и геополитической точки зрения, всякая цивилиза­­­ция процветала в те периоды, когда общество придерживалась идеалов верности в интимных отно­шениях. Как только оно отходило от принципа верности, за этим неизбежно сле­до­­вал период упадка, и новый подъем начинался лишь после того, как данное общество вновь возвращалось к идеа­лам верности в сексуальных отношениях.

Анвину представлялось затруднительным истол­ко­вать такую закономерность: “Если вы спросите меня, отче­го это имен­­но так, я отвечу: “Не знаю”. И этого не знает ни один уче­ный…. Можно выявить закономерность и описать ее, но не­воз­можно дать ей объяснение”. Это открытие, однако, нас­только заинтри­говало ученого, что он предло­жил создать в Великобритании особую группу людей. Он наз­вал ее “Альфа”. Эти особо ода­ренные люди должны были дать клятву воз­держания до брака, твердо соблюдать принцип верности в браке и единобрачия. Они должны бы­ли дать новый импульс империи, которая нуж­далась в их талантах.

Анвин умер, не развив до конца свою теорию “сек­суаль­ных основ нового общества”. Однако результаты его неза­вершенных исследований были изданы отдельной книгой. Она называлась “Гопозия”. Предисловие написал Альдус Хаксли.

За десять лет до того, как Анвин провел свое иссле­до­ва­ние, некоторые последователи Владимира Ленина выдвинули совершенно иную теорию в отношении секса. Это была теория “стакана воды”. Согласно этой теории, в половом вле­че­нии нет ни­чего сокровенного или зага­дочного. Это та­кое же естест­вен­ное желание, как голод или жажда, объявили они. Такое пони­мание нашло свое выражение в первом советском законо­да­тельстве. Вскоре от этой теории отказа­лись, и совет­с­кое общест­во приняло, — во всяком случае, внешне — почти пуританские взгляды на половую мораль.

Сегодня мы слышим обновленные версии теории “стака­на воды”. “Наконец-то, спустя столетия, секс можно отделить от такого серьезного дела, как воспроизводство ро­да,” — воз­вес­­­тила Барбара Эренрейх в статье, опубли­кованной в “Таймс”. Дальше она обращается к более конк­рет­ным вопросам: “Что может быть более нравствен­ным, чем учение, что гомо­сек­су­ализм является здоровым обра­зом жизни? Или что мастурбация безвредна и нор­маль­на? Наконец, что сексу­а­ль­ная игра несет в себе ку­да больше смысла, чем зачатие? Единственная мораль, спо­соб­ная действовать в нашем пере­населенном мире, сос­то­ит в том, что женщины сво­бодны, детей нужно любить, а сексу­аль­­ные отношения — желательно между любящими и понима­ющи­ми друг друга взрослыми людьми — при­над­лежат исклю­чи­тельно к сфере игры.”

Призыв Эренрейх “снять нравственные путы” с секса был с большим энтузиазмом подхвачен в 60-е годы, эпоху зарож­де­ния современной сексуальной революции. Воз­мож­но, что на какое-то время СПИД загасил энтузиазм проповедников неогра­ни­ченной свободной любви, но и сегодня редко можно услы­шать социологов, которые бы стояли на позициях строгой нравст­венности. В нашем обществе, где доминирует принцип вседоз­воленности, секс рассматривается как чисто физиоло­гический акт, подобно еде или питью. Как только нам удается усовершенствовать методы предохранения, мы настойчиво возвращаемся к идее неразборчивого сово­купления.

Как ни странно, но сам половой инстинкт человека проти­вится идее вседозволенности. Кроме того, не исчезла ревность, и обманутые мужья по сей день убивают любов­ников своих жен, то есть сексуальность подра­зуме­вает единение жизней, а не только физических тел. В век огром­­­но­го выбора контрацептивов и широкого распрос­транения полового воспитания случаев неже­ла­тельной бере­менности не становится меньше.

Откровенно говоря, я не знаю, как относиться к откры­ти­ям Дж. Анвина о сексе и культуре. Его книги покоятся в ката­комбах книгохранилищ, поскольку этот ученый про­пове­до­вал теорию, которую люди не хотели слушать, а опре­деляемое гормонами половое влечение легко побеж­дает предложенную Анвином нравст­венную основу верности (“Самоограничение ради блага империи!”). Более того, его кри­терий “энергии роста” не вписы­вается в нашу эпоху разру­шения основ и антиимпе­риа­лизма.

Сам того не осознавая, Анвин, однако, склонялся к хрис­ти­­анской точке зрения на секс. Совре­ме­н­ное общество далеко от нее отошло. Для христианина интимная близость не самоцель, но, скорее, дар от Бога. Как и все подобные дары, она под­­властна Божиим правилам, но не нашим.

Если мы создадим себе бо­жест­во прогресса и унич­то­жим плане­ту, вверенную в наше распоря­же­ние Богом, мы уничтожим и самих себя. Если мы станем поклоняться власти и успеху и создадим величайшую из известных миру ци­вилизаций, она так же рухнет, как рухнули и другие. Это убедительно доказы­ва­ет прове­ден­ное Анвином исто­ри­че­с­кое исследование.

Г. Честертон как-то сказал, что стучащий в дверь пуб­лич­­ного дома, по сути дел, пытается достучаться до Бога. Мне при этом всегда вспо­­ми­нается беседа Иисуса с сама­ритян­кой у колодца. Иисус вос­поль­зовался естественной потреб­­ностью жен­щи­ны в любви, чтобы поведать ей о Живой Воде.

Перед нами два противоречащих друг другу взгляда на секс, и каждый из них заключает в себе парадокс. Пропа­ган­ди­руемая сто­рон­никами вседозволенности теория “стакана воды” неожи­данно возносит половое влечение до статуса, кото­рого оно не за­с­лу­живает и на ко­тором оно не может удер­жа­ть­ся. Если мы пре­вратим секс в объект поклонения, это при­ве­дет к развалу общест­ва. С другой стороны, истина о “жи­вой воде” вновь воз­вышает то, что, казалось бы, низвер­же­но с престола, возвращая интимные отношения на подобающее им место и рассматривая их как неподвластный человеческому пониманию дар.

Глава 4. Взгляните вверх.

В последнее время я много размышлял о Вселенной, пытаясь охватить сознанием все это гиганское пространс­тво миро­здания. Познакомившись с элегической прозой астро­нома Чета Раймо (“Звездные ночи,” “Душа ночи”), я с новым интересом все чаще смотрю вверх, вглядываясь в необъ­ят­ную черноту неба. Однако я живу в Чикаго, и чаще всего мне удается увидеть лишь Луну, Венеру и огни реактивных лайнеров, заходящих на посад­ку в междуна­родный аэропорт О’Хара. Поэтому все остальное, о чем пишет Раймо, я вынуж­­­ден принимать на веру.

Чем больше мы познаем Вселенную, тем меньше у нас осно­ва­­ний для высокого самомнения. Наше Солнце, облада­ющее колос­сальным могуществом, способным, например, превращать белую кожу в бронзовую и извлекать кислород из каждого расте­ния на земле, по галактическим масшта­бам занимает весьма скромное место. Если бы на месте Солнца, то есть в 93 миллио­нах миль от нас, находилась звезда Анта­рес, то вся Земля была бы поглощена ею! А ведь наше Солн­це и Антарес всего лишь две из пятисот мил­лиардов звезд, вращающихся в необъятной пустоте Млечного Пути. Если вы зажмете между пальцами монетку и вытянете руку, то монетка заслонит от вашего взгляда 15 миллионов звезд. Кстати, большинство из них невидимы для нашего взгляда. Человеческий разум просто отказывается воспри­нимать масш­табы окружающей нас Вселенной.

В нашем полушарии лишь одна галактика, Андроме­да, хотя и невероятно велика, все же находится достаточно близ­ко (на рас­стоянии каких-то 2 миллионов световых лет), что­бы ее можно было видеть невооруженным взглядом. Она зна­чи­лась на картах звездного неба еще до изобре­тения телеско­па, но до недавнего времени никому и в голову не прихо­ди­ло, что крошечная точка света свидет­ельс­тву­ет о присутствии другой галактики — в два раза большей, чем весь Млечный Путь. Эта галактика служит домом для полутриллиона звезд. А ведь наши ближайшие соседи — лишь 2 из более чем 100 миллиар­дов известных галактик, и в каждой из них миллиарды звезд.

Одна из причин, по которым ночное небо остается тем­ным, несмотря на столько светящихся на нем тел, заклю­чается в том, что все галактики удаляются друг от друга с не­ве­­роятной ско­ростью. Завтра, например, некоторые галактики отдалятся от нас на 30 миллионов миль дальше. Представьте, за время, пока я напишу это пред­ложе­ние, они удалятся еще на 5100 миль.

Однажды мне дове­лось увидеть Млечный Путь во всем его величии. Я находился в Сомали, рядом с экватором, в ла­гере беженцев. Наша га­лактика раскинулась по темному своду, по­добно расцвеченному брил­лиантовой пылью шоссе. После той ночи, когда я лежал на теплом песке вдали от го­родс­ких ог­ней, небо уже никогда больше не казалось мне та­ким пустын­ным, а земля такой огромной.

Я проводил дни, беседуя с работниками лагеря беженцев о немыслимом бедствии, с которым они столкнулись. Наз­вания стран меняются — Курдистан, Руанда, Судан, Эфиопия, — но тягост­ная картина страдания остается неизменной. Матери со смор­щен­ной, иссохшей грудью, плачущие, уми­рающие от голода и бо­лез­ней младенцы, отцы, пытающиеся найти хворост в безле­сой местности.

Три дня я слушал историю людских страданий. Три дня я не поднимал глаз от того, что лежало передо мной, — лагеря бежен­цев, расположенного в заброшенном уголке никому неве­домой страны Африканского Рога. Так продолжалось до тех пор, пока в одну из ночей я не увидел Млечный Путь. И вне­запно меня поразила мысль, что настоящий момент — это еще не вся жизнь. История продолжается. Возникают и исчезают племена, прави­тельства и целые цивилизации, и паде­ние их сопро­вож­дается катастрофами. Однако нельзя угнетать себя лишь сценами окру­жа­ющих нас стра­даний и бедствий. Нужно устремлять свои взо­ры вверх, на самый верх, на небо, к звездам.

“Можешь ли ты связать узел Хима [Плеяды] и разрешить узы Кесиль [Ориона]? Можешь ли выводить созвездия в свое вре­мя и вести Ас [Медведицу] с ее детьми? Знаешь ли ты уставы неба, можешь ли устано­вить господство его на зем­ле?” С такими вопросами обращается Бог к биб­лейс­кому страдальцу Иову. Под тяжестью невыносимых стра­даний его видение ока­­за­лось зау­жен­ным и одно­сторонним. Примечательно, что слова Бо­жии поддер­­жали Иова. Да, тело все так же терзали язвы, но биб­лейский герой, по всей видимости, понял, что во Вселенной, сос­тоящей из 100 мил­­­лиар­дов галактик, у Бога есть и другие дела.

В речах Божиих, обращенных к Иову, слышится отте­нок негодо­вания. Но, возможно, в этом и заключается самое главное: Гос­подь вселенной имеет право на рез­кость, когда на Него обру­­ши­вается с упреками такое хрупкое и крохотное существо, как чело­век. Пусть даже у него и есть основания для упреков, он лишь крохотная часть невообразимо гигантской Вселенной. Нам, по­том­­кам Иова, ни­как нельзя упускать из виду общую картину. А картина эта лучше всего раскрывается перед нашим взором в без­лун­ную звездную ночь.

Можно сказать, что уровень прогресса народа опре­деля­ется степенью его интереса к звездам. Человек всегда стремился про­ник­нуть в тайны окружающей его Вселенной. Всякая великая цивилизация прошлого — инки, китайцы, египтяне, греки, евро­пейцы эпохи Возрождения — делала значительные открытия в области астрономии. Есть определенная ирония в том, как скла­дывается история человечества. Вначале каждая из древних цивили­заций обретала возможность уяснить собственную незна­чительность, затем в гордыне самомнения она отказы­ва­лась признать этот факт и увядала.

А что можно сказать о нас? Мы запускаем космические ко­раб­ли “Викинг” и “Аполлон,” собираем на орбите обсер­ваторию “Хаббл”. Мы устанавливаем в пустыне штата Нью-Мексико крупнейшие радиотелескопы с антеннами, раскинувшимися на тридцать девять миль. Естественно, возникает вопрос: сказы­ваются ли эти грандиозные достижения на нас? Смиряют ли они нас или, наоборот, ведут к гордыне? Побуждают ли они нас склониться перед Богом в молитве?

Примерно в то же время, когда я читал Чета Раймо, я пос­мот­­­рел фильм, снятый экипажем “Шаттла” особой камерой “Ом­ни­макс”. Больше всего меня поразили съемки молний. Если смотреть из космоса, вспышка молнии имеет совершенно не­обычную форму. Это необычайно красивое зрелище — вспышка молнии, освещающая облака на несколько сотен миль. Вспых­нув, она быстро распрос­тра­няется, какое-то время остается неиз­мен­ной, а затем ее блеск угасает. Самое удивительное, что она не сопро­вождается никаким звуком.

Меня поразило, насколько наше восприятие зависит от точки зрения. На земле люди закрывают двери и окна, машины загоняют под эстакады, животные в страхе при­жи­маются к зем­ле, начинают плакать дети. Из трансфор­маторов летят снопы искр, реки выходят из берегов, собаки воют. Глядя же на грозу из космоса, мы видим лишь мягкое, приятное нарастающее сияние, кото­рое затем меркнет, будто у света тоже бывают приливы и отли­­вы.

Чет Раймо, который днем спит, а ночью рассматривает в небе звезды, живет в постоянном ощущении благоговения. Это ре­зультат наблюдения за Вселенной. Он описывает то, как удаля­ющиеся галактики указывают на Большой взрыв, начало творения. В этом гигантском взрыве, длившемся всего лишь одну секунду, возникло все вещество, из кото­рого состоит наша все­ленная. Известный астроном приз­на­ет, насколько ничтожно мала возмож­ность того, что этот взрыв произошел случайно:

“Если бы спустя одну секунду после Большого взры­ва соот­ношение плотности вселенной к скорости ее расши­рения отлича­лось бы от расчетной величины лишь на одну часть в пятнад­ца­той степени (это единица с пятнадцатью нулями), вселенная либо быстро свернулась бы, либо ее расширение произошло с та­кой скоростью, что ни звезды, ни галактики не смогли бы обра­зо­ваться из исходной мате­рии…. Если мы допустим, что каждая песчинка на земле является галактикой, то есть вселенной, существующей в соответствии с известным нам физическим законом, и лишь одна из этих песчинок обладает такими усло­виями, которые допускают появление жизни, то эта песчинка и есть вселенная, в которой мы живем”.

Прочитав Чата Раймо, я вновь обратился к книге, кото­рая уже давно привлекала мое внимание. Я имею в виду книгу капи­тана второго ранга Ричарда Берда “Один,” в котором рас­ска­зы­вает­ся о том, как он провел шесть меся­цев в Антарктиде близ Южного полюса в абсо­лютном оди­но­­чес­тве. Берд часто смот­рел на небо, потому что все ос­­­т­аль­­­­ное было белой безжиз­нен­ной пустыней. Он ви­дел та­­кие атмосферные явления, которые не мог видеть никто, например полярное сияние, вызванные рефракцией разноцветные ленты света.

Однажды после прогулки по скованной ледяным холо­дом пустыне (было — 89 градусов по Фаренгейту) Берд стал писать о том, что он видел, наблюдая за небом во время таких своих прогулок:

“Постепенно я пришел к убеждению, что ритм этот слишком упорядочен, слишком гармоничен и совершен, чтобы быть ре­­зультатом простой случайности; отсюда совершенно очевид­но, что во всем должна быть цель, и что человек является час­тью целого, а не случайным отдель­ным побегом. Это было необъяс­ни­­мым для разума ощуще­нием. Каким-то образом я понял, в чем заключается сущ­ность и природа глубинного страха, и нашел его лишен­ным оснований. Вселенная была космосом, но не хао­сом; человек же занимает свое место в космосе столь же закон­но, как день и ночь”.

Пожалуй, трудно все время помнить о том, что мы — часть ог­ром­ной вселенной. Для этого требуются сознательное уси­лие и большая вера. В каком-то смысле такое пони­мание пробуждает во мне ощущение собственной крохот­ности и незначи­тель­ности. Но при этом есть и осознание своей непреходящей значи­мос­ти. Если Бог, задумавший и создавший такой необычайно точный механизм, как Вселенная, хоть чуть-чуть интересуется тем, что проис­ходит в небольшой точке света, именуемой Зем­лей, то самое меньшее, что я могу сделать — это почаще уходить от городских огней, чтобы смотреть на небо.

Глава 5. О китах и белых медведях.

“Небесное видно повсюду на земле.

И всякий куст горит огнем Божиим.

Обувь же снимают лишь те, кто видит Его”

Элизабет Баррет-Браунинг

Скажу сразу: меня не нужно убеждать, что все окру­­жа­ющее есть результат Замысла. С моей точки зрения, мир при­ро­ды самым убедительным образом свидетельствует о сози­дательной гениальности Творца. Вот лишь несколь­ко примеров, которые пришли мне в голову во время поезд­ки на Аляску.

ü Среди айсбергов, скованных льдами студеных арк­ти­­чес­­ких и антарктических морей, встречаются почти неви­ди­мые ледя­­­ные рыбки. Такая рыба способна существо­вать лишь благо­­да­ря совершенно уникальным свойствам своей крови. Осо­бый бе­­­­­­­ло­­к выступает в роли анти­обледенителя и препят­стствует об­ра­­­­­­зо­ванию кристаллов льда. В крови ледяной рыбки нет ни гемог­лобина, ни крас­ного пигмента. В результате она прак­ти­чес­­ки проз­рачна, что делает ее неви­димой для мно­го­численных врагов.

ü Инстинктивные навигационные способности обыч­­ны­х уток, гусей и лебедей заставили бы побелеть от зависти соз­да­­телей сложнейших современных авиаци­онных нави­га­ционных комплексов. Во время своих пере­летов на юг некоторые гуси пролетают 1000 миль с посто­янной ско­ро­стью пять­десят миль в час прежде чем делают первую остановку.

ü Белые медведи тоже отличаются удивительны­ми нави­­га­ционными способностями. Однажды усыпленного бе­­­ло­­­­­го ме­д­­ведя отвезли за 300 миль от того места, где он был пой­ман. Мед­­ведя выпустили в совершенно незна­комом ему мес­те, однако он без особого труда смог найти дорогу домой — по дрей­фующим, не имею­щим никаких внешних отли­чительных признаков и примет­но­го запаха. Но ни медведи, ни птицы не сравнятся с лососем. Эта рыба может несколько лет плавать по просторам Тихого оке­ана, а затем возвращается в те самые речки, где она появи­лась на свет, своего рода чемпион по интуитивной навигации. (Что позволяет ей находить дорогу? Запах? Маг­нитное поле?).

ü Детеныши мускусного быка рождаются в марте и ап­реле, когда еще стоят морозы до 30 градусов (по Фа­­­рен­­гейту). Когда только что родившийся детеныш падает на землю, окру­жающая его температура на 130 градусов ни­же той, что была в материнском теле. Мать должна тут же обли­зать с него кровь и воды, чтобы они не обледенели. Спустя несколько минут теленок самостоятельно встает на ноги и начинает сосать вымя. Какой пример потря­са­ющей приспо­со­б­ля­емости к внешней среде!

ü У полярных медведиц и медведиц гризли роды про­ходят легко. Они не чувствуют боли по той простой при­чине, что рожают в середине зимы во время спячки. Дете­ныш, поя­вив­­шийся на свет, сам учится сосать.

ü Еще немного о полярных медведях. Несколько лет уче­­ные не могли понять, почему белых медведей и белы­х коти­ков не видно на фотографиях, сделанных с воз­духа в инфракрас­­ном диапазоне. Такие фотосъемки ис­пользуются для под­сче­та числен­­ности популяций живот­ных. В то же время они были видны как четкие темные фигуры на фото­графиях, сделан­ных в ультра­фио­­­лет­о­вом диа­пазоне, хотя обычно белые объекты отра­жа­ют, а не пог­­лощают ульт­рафиолетовые лучи. Казалось бы, совер­ше­н­­но необъяснимое явление. В 1978 году причину обна­ру­жил ученый, работавший в военном ведомстве США. Оказа­лось, что вор­синки шерсти белого медведя вовсе не белые, они проз­рач­­ные. При сканировании под элект­ронным мик­ро­ско­­пом они видны как пустотелые трубки без пигмента. Шерсть высту­пает в ро­ли стекловоло­конных трубок, ко­то­рые задер­жи­вают несу­щие теп­ло ультра­фиолетовые лучи, направляя их в сторону тела медведя. При этом мех соз­дает настолько хороший тепло­за­щит­ный слой, что внеш­няя температура меха мед­ведя прак­­­тически рав­ня­ется тем­­пе­­ратуре окружа­ю­щего льда. Вот почему медведей не вид­но на сде­ланных в ультра­фио­ле­товом диа­па­зоне фотографиях.

Когда я узнаю подобные вещи о мире окружающей нас при­роды, мне хочется написать гимн во славу белого медведя или мускусного быка. И это не был бы единственный в своем роде гимн — в конце Книги Иова мы читаем величественные слова Божии, обращенные к Иову. В Своей речи Сам Бог указывает на чудеса Своего творения, как на убеди­тельное дока­за­те­ль­ство Собственной силы и мудрости. Выслушав ответ Бога, Иов покаялся, посыпав голову пеп­лом.

Как я уже сказал, меня не нужно долго убеждать в на­ли­­­чии общего замысла Божьего. Сле­ду­ет, однако, приз­нать, что дале­ко не у всех чудеса природы вызы­­вают ту же от­ветную реак­цию. Писатель Уокер Перси как-то заме­тил: “Знамения сущест­вования [Божьего] могут быть яв­ле­ны всем, но толковать их можно по-разному, а поэтому они неоднозначны и ничего не доказывают…Чудеса Все­лен­ной не убеждают тех, кто наиболее близко с ними знаком, самих ученых”.

Почему доводы о Замысле, которые предостав­ля­ет нам сама природа, убеждают не всех? Перси прав: природа подает нам сиг­налы, допускающие разное толкование. Я поки­дал Аляску с чув­ством благоговения и восхищения. Бе­лые медведи, воз­мож­но, думают о ней иначе. Наверное, и я не так бы рвался воспеть Аляс­­ку, познакомься, нап­ри­мер, поближе с аляскинской мошкой.

Подобно человеческому сообществу, весь остальной сот­во­ренный мир представляет собой странную смесь прек­рас­ного и ужасного, чудесного взаимодействия и жест­очай­шего сопер­ни­­чест­ва. Апостол Павел писал: “Ибо знаем, что вся тварь сово­купно стенает и мучится доныне” (Рим. 8:22). При­рода — не мать, но наша падшая сестра. Христианский писатель Льюис гово­рил, что христианин обращается к природе не для того, чтобы постигать бо­го­словие — посла­ние ее слиш­ком запу­тан­но, — но чтобы наполнить смыслом богословские рас­суж­дения. “Природа не убедила меня, что славный и бесконечно могу­щест­венный Бог существует. Я познал это иными путями. Природа же наполнила смыслом сло­во “слава”. Я не знаю, как еще я мог бы постигнуть его”.

Было бы преувеличением сказать, что поездка на Аляс­ку попол­нила мои богословские познания. Но когда я переходил вброд красный от лососевой икры ледниковый ручей, когда я наблюдал за тем, как орел ловит в бухте морского окуня, некоторые слова наполнились для меня большим смыслом. Например, такие понятия, как “ра­дость” и “благоговение”.

Вспоминается такой случай. Я ехал по берегу бухточки под странным названием “Вращающаяся рука,” что распо­ло­же­на в нескольких милях от Анкориджа, крупнейшего города Аляски. Нео­жиданно я заметил, что многие машины съез­жают с автома­гистрали в сторону берега. Когда на Аляске машины съезжают с шоссе, это значит, что можно наб­лю­дать нечто необычайно интересное в животном мире. На фоне серо-стального неба вода залива казалась зеле­но­ва­той, покрытой белыми барашками небольших волн. Вскоре я рассмот­рел, что это были вовсе не вол­ны, а киты — се­реб­ристо-белые киты. Целая стая кормилась в каких-то пяти­­­десяти футах от берега.

Сорок минут я как за­ча­рованный наблюдал за ритмич­ными движениями гигантских грациозных животных, величественно всплывающих над океан­ской гладью. Толпа на бе­ре­гу застыла в каком-то благоговейном молчании. Из рук в руки передавались бинокли. Все молча смотрели. Все больше машин съезжало с шоссе. Вдоль берега гоня­лись дру­г за другом собаки. Хозяева не обращали на них никакого внимания. На некоторое время все другое поте­ряло для меня значимость — необходимость заказать ужин, расписание поез­дки, моя жизнь в Чикаго.

Развернувшаяся перед нами сцена была олице­тво­рением без­­молв­ной красоты и величия. Мы хранили мол­чание, пока киты не отплыли дальше от берега. Затем собравшиеся ста­­ли постепенно расходиться, чтобы вер­нуться в свою хло­пот­ливую жизнь, полную забот, которые почему-то уже не казались такими сроч­ными, хотя это и был суматошный буд­нич­ный день.

Глава 6. Прочитывая Бытие в пустыне.

Прожив тринадцать лет в центре Чикаго, мы с женой переехали в тихий поселок в Скалистых горах. Я начал ску­­чать по давно знако­мым «достопримечательностям» нашего райо­на: сборщику алю­миниевых банок, именовавшему себя Тат Необычный, вечному пациенту вра­чей, который весь день просиживал в кафе, притворяясь, что курит незаж­женную сигарету; по чудаку, бродившему по Кларк-стрит с пла­ка­том “Ищу жену!”

На новом месте мы чаще видели зверей, чем людей. На скло­не холма за нашим домом пасся лось, дятлы стучали по де­ревян­­ным наличникам. Каждый вечер в поисках объ­ед­ков к нам за­­бегал лис, которого мы прозвали Фостером. На днях я оклеива­л обоями свой кабинет, распевая “Дом в прерии,” а Фос­тер сидел за дверью и внимательно слу­шал. Несколько раз он недоу­менно вски­дывал голову при отдельных руладах народной музыки, но в целом, ка­жет­ся, все это ему нравилось.

Вскоре после того, как мы переехали в Колорадо, я на­чал вновь перечитывать Библию, начиная с Бытия. Вскоре я обна­ру­­жил, что в новой обстановке Библия вос­при­ни­ма­ет­ся совсем по-другому. Я читал повествование о творе­нии, а за ок­ном шел снег. Горы сверкали в утреннем свете. Каж­дая сосна была словно облачена в чистую сияющую мантию. Казалось, можно было воо­чию пред­ставить себе невыразимую красоту изна­ча­­ль­ного творения, время “при общем ликовании утренних звезд, когда все сыны Божии воск­лицали от радости,” как позднее говорил Иову Бог.

Но вот спустя некоторое время мое чтение было прер­­­ва­­но громким ударом о стекло. Маленькая птичка, сосно­вый чиж, с раз­де­ленным надвое хвостом и желтыми поло­сами по крыльям с налету врезалась в окно. Задыхаясь, она лежала на снегу, а из клю­ва стекали яркие капли алой кро­ви. Двадцать минут лежала она так, покачивая головой. Наконец, вся затрепетав в последней попытке подняться, она уткнулась в снег и умерла.

Да, согласен, что масштабы этой трагедии невелики. В дне­в­ных новостях сообщали об убийствах в Боснии и кро­во­проли­тии в Африке. Но каким-то образом птичка, погибшая под моим окном, заставила меня по-новому ощу­­ти­ть всю трагедию того, о чем я в тот день читал в главах 2 и 3 из Книги Бытие. Начинается эт­о­т текст с рая, а закан­чи­ва­ет­ся грехо­па­дением.

Автор Книги Бытие был необычайно сдержанным чело­ве­ком. Простая фраза: “Так совершены небо и земля и все воин­ст­во их” (Быт. 2:1) завершает описание потря­са­ю­ще­го воображение творческого процесса, в результате ко­то­рого появились квазары и туманности, голубые киты и карликовые креветки, пингвины и сосновые чижи. Пред­по­лагается, что пер­вые две главы Бытия были написаны спустя много лет пос­ле грехопадения. Тем не менее, текст лишь отдаленно намекает на грядущую трагедию. “И не стыди­лись,” — говорит автор об обнаженных Адаме с Евой. Эти слова имеют смысл лишь для читателей, знакомых с чувст­вом стыда.

Вторая глава Бытия сопровождается редакционным приме­чанием, которое я раньше как-то не замечал. Вспом­ните, как Бог проводит перед Адамом многочисленных животных, “что­бы видеть, как он назовет их”. Какое не­обыч­­ное занятие для Всемогущего! Творец Вселенной во всех ее невообразимых мас­ш­табах принимает на Себя роль зрителя, желая “видеть,” что будет делать Адам.

Как сказал Блез Паскаль, нас, людей, наделили “достоинством причинности”. Следующие несколько глав Бы­тия доказы­вают, что это достоинство является также и тяж­ким бременем. За короткое время люди освоили основы се­мейной жизни, сельс­­кого хозяйства, музыки, ремесел. Но при этом они также быстро научились убивать, изменять, приобрели и другие страшные, характерные для человека свойст­ва. Проходит совсем немного времени, и Бог “пожа­лел” о Своем решении создать че­­ло­века: “и раскаялся Гос­подь, что соз­­дал человека на земле, и вос­­скорбел в сердце Своем” (Быт. 6:6).

Во всем Ветхом Завете Бог по­­пе­­ременно принимает на Себя роль то зрителя, то участ­­­ника событий. Време­на­ми — когда кровь вопиет от земли, когда нечестие стано­вит­ся нестер­пимым, когда зло пере­ходит все границы — Бог дей­­ств­у­ет решительно и сокру­шающе. Тогда дымятся горы, раскалывается земля, гибнут люди. В Новом же За­ве­те перед нами Бог, Который самоот­верженно нисходит на землю, чтобы разделить все послед­ствия предостав­ленной людям сво­боды и стать иску­пи­­­тель­ной жертвой. Тот, Кто имел право уничтожить зем­лю (и почти сделал это во дни Ноя), вместо этого воз­любил мир до конца, зап­ла­тив за эту любовь соб­ственной кровью.

Иногда я думаю, насколько трудно Богу не вмешиваться в ход истории. Что испытывает Он, ког­да одно за другим уничтожаются чудеса творения — гигантские рай­оны влаж­ных джунглей, киты, слоны? Что ощущал Создатель, когда беспо­щадно уничтожались евреи? А смерть Его Боже­ст­вен­ного Сына? Какова цена Божьего невмешательства?

Особенно много я размышлял о грехопадении. При этом пре­ж­де всего я рассматривал, к че­му оно привело людей, а имен­но, ду­мал о тех наказаниях, которые опи­­­­сы­вают­ся в Быт. 3. В этот раз я впер­вые заду­­­­мал­­ся, чем обер­ну­­лись пос­­­ле­­д­­ст­вия грехопадения для Бога. Лишь две главы во всей Биб­лии посвящены красоте и славе изна­чаль­­ного тво­ре­ния. Две главы во всей Библии! Все остальное Пи­­са­ние по­­ве­ст­­ву­­ет о тяжком пути восстановления наруше­нных свя­зей между Богом и человеком.

Схожие образы открывают и завершают повест­во­ва­ние Библии. В Откровении сад становится прекрасным и вели­чест­вен­ным городом, но через него протекает река, на берегах которой стоит древо жизни. Теперь его не охраня­ет ангел с пы­лаю­­щим мечом — дерево изобилует плодами, даже листья его — “для исцеления народов”. Ссылаясь на третью главу книги Бы­тия, Откровение обобщает опи­са­ние новой реальности такими прос­тыми словами: “И ниче­го уже не будет проклятого”.

Наши дни проходят между воспоминаниями о прошлом и предвкушением будущего. Независимо от того, что я вижу из сво­е­го окна — Скалистые горы или бродяг с Кларк-стрит — это лишь отдаленный намек на то, что подразумевал Бог в начале истории и что Он обещает в ее конце. Чувство тре­пета ох­ва­ты­ва­­ет при од­ной лишь мысли о том, сколько нужно затратить сил для восстановления погубленного на­ми. И все это лишь потому, что Бог отошел в сторону, что­бы посмотреть, что будет делать Адам, то есть мы с вами.

Глава 7. Потревоженная Вселенная.

Сомнения наваливаются на меня как-то сразу. Я редко задумываюсь об отдельных аспектах того или иного вероис­поведания, но часто ловлю себя на вопросах, свя­зан­­ных со всей структурой веры в целом.

Вспоминаю, например, как я стоял в супер­­­сов­ре­мен­ном здании аэропорта Денвер, наблюдая за спеша­щими дело­вы­ми людьми в строгих костюмах. При­жимая к груди порт­фели, как оружие, они на какую-то минуту задер­жи­вались в кафе, чтобы наскоро пере­кусить, вы­пить чашку кофе и уст­ре­­миться дальше в своем беге. “Интересно, — размыш­лял я, — а хоть кто-нибу­дь из них ког­да-нибудь задумы­ва­ется о Боге?”

Большинство христиан верит в странное учение о пара­л­­­­­лельных вселенных. Только задумайтесь над этим. Есть две вселенные. Одна из них — это стекло и сталь, доро­гая одежда и кожаные бриф-кейсы, запах свежемолотого кофе, совре­мен­­ные автомобили и реактивные лайнеры. В другой же обитают ангелы, действуют зловещие и мрач­ны­е поту­сто­ронние силы. Где-то там, в этой вселенной, нахо­дят­ся рай и ад. Материальный мир можно пощупать рука­ми, его можно увидеть, оглянувшись вокруг. Но осо­з­нать се­­бя граж­да­на­ми иного, невидимого мира мож­но лишь верой.

Иногда для меня эти два мира сближаются, и эти ред­кие моменты питают мою веру. Вспоминаю, как я пла­­­вал в маске с трубкой в теплой океанской воде у кро­м­ки корал­лового рифа. Подо мной был целый мир, пора­жа­ющий много­о­б­разием самых диковинных форм и ярких цветов. Эта картина приблизила к Тво­р­цу, обитающему в ликующей красоте земного бытия. Не могу забыть случай, когда жена про­с­тила мне то,­ что не заслуживало проще­ния, и это тоже послу­жило наглядным представлением о Божест­венной благодати.

Да, бывают такие минуты. Но вскоре отравленная атмо­сфера материального мира вновь поглощает меня. “Сек­су­альная привлекательность! Власть! Деньги! Успех! Вот, что по-настоящему важно в этой жизни, — слышу я со всех сто­­­­­рон. — Именно это, а не простоватые и баналь­ные по­уче­­ния Иисуса в Нагорной проповеди.” Для меня, жителя пад­шего мира, сомнения — это, скорее, забывчивость, а не уход, не отказ от веры.

В отличие от большинства людей в рождественские дни я не испытываю сентиментальной ностальгии. Я был совсем маленьким, когда буквально за несколько дней до Рож­дест­ва умер мой отец, и это горе навсегда окрасило в тем­ные то­­­­­­­­­­на все мои воспоминания о рождественских праздниках. Навер­ное, поэтому меня не трогают рож­де­ственские спек­так­­ли и наряженные елки. Но при всем этом Рождество напол­няется для меня все большим и большим смыслом — преж­де всего это ответ на мои сом­нения, лекар­ство от забыв­чивости.

В Рождестве два мира сливаются воедино. Прочи­тайте Библию и учебник истории одновременно и вы увидите, насколько они не совпадают в плане описания ключевых событий. В учебнике расска­зы­вает­ся о блеске цивилизации древнего Египта и возведенных при фараонах пирамидах; в Исходе же названы по именам две рабыни-еврейки — пови­­ва­льные бабки, но при этом не упомянуто имя фара­она. Учебник говорит о дос­тижениях греческой и римской ци­ви­лизаций, Библия же упоминает о них вскользь, чаще все­го негативно. Вели­кие древние империи представлены лишь как фон в общем контексте деяний Божиих среди евреев.

Но в этих книгах нет разногласия, когда речь заходит об Иисусе. Утром я включил компьютер, и на нем выс­ве­ти­лась сегодняшняя дата: убедительное дока­зательство того, в чем еди­но­душны Евангелия и учебник истории — как бы вы ни трактовали это событие, рож­дение Иисуса Христа имело такую значимость, что поделило историю человечества на две части. Все, что случи­лось на на­шей планете, все события человеческой истории про­изош­ли либо до, либо после Его рождения.

Почему Спаситель явился в наш мир? Богословы скло­н­ны отвечать на этот вопрос с человеческой точки зре­ния: “Он пришел, чтобы показать нам, каков Бог; по­ка­зать, ка­ким надлежит быть людям; отдать Свою жи­знь в жертву за нас”. Однако, наверное, это еще не все. Мне не дает по­­коя мысль, что инкарнация, Боговопло­щение, имело помимо все­го прочего и иной, вселенский, смысл.

Бог любит сотворенный Им мир. Эта любовь явлена во всем — в расщелинах скал, где блистают тонкие крис­тал­лы; в окру­жающих Венеру облаках; в изобилии жизни в океане (где обитает до 90 процентов всего живого). Книга Бытие ясно сообщает, что состоявшийся акт творения дос­та­­вил Богу отраду.

Но в тоже время произошло грехопадение и это со­бы­тие принесло разделение между Богом и сотворенным Им миром. Это разделение наложило отпечаток на все повест­вование Ветхого Завета. Моисей, Давид, Иеремия и другие смелые богоборцы не раз обращались с обви­нением к небесам: “Господи, не ведаешь Ты, что здесь происходит!” Наиболее откровенно высказался Иов: “Разве у Тебя плот­ские очи, и Ты смотришь, как смо­т­рит человек?”

Отчасти они были правы, и Бог подтвердил эту пра­воту Своим решением посетить Землю. Автор Послания к Евреям констатирует, что, как это ни парадок­сально, Ии­сус стал “во всем подобным нам”.

Инкарнация свершилась по многим причинам, но, несомненно, одна из них заключалась в том, чтобы ответи­ть на брошенное Иовом обвинение: “разве у Тебя плотские очи?” Да, именно так.

Гражданин видимого мира, я хорошо знаю, нас­ко­ль­ко трудно сохранить веру в мир иной, невидимый. Рож­дест­во наглядно напоминает о той борьбе, которой сопро­вождалось решение Господа обоих миров очело­вечиться и жить по законам одного из них. В Вифлееме два мира сошлись воедино. Это кардинально изменило всю ситу­а­цию человечества. Изменились отношения между дву­мя мирами. То, что Иисус намеревался совер­шить на пла­нете Земля, открывало Богу возможность для раз­ре­шения всех разногласий в обоих мирах. Неуди­ви­тель­но, что ан­гельс­кий хор грянул ликующую песнь, потревожив не только нес­кольких пастухов, но и всю вселенную.

Глава 8. Незаметная работа - тоже служение.

Когда наша семья жила в Чикаго, моя жена руково­ди­­ла социальной программой для неимущих стариков из са­мых бед­ных городских слоев населения. Каждый вечер наш разговор за ужином звучал примерно так:

“Как прошел день, Джанет?”

“Тяжко. Вначале работала с бездомной семьей из Лин­­­­­­­кольн-Парка. Представь себе, они не ели три дня. По­­­то­м узнала, что умерла Пегги Мартин. Ей было девя­носто девять лет. Потом пришли сказать, что какие-то хулиганы взломали дверь цер­ковного микроавтобуса и измарали все сво­­ими надписями”.

Подробно рассказав обо всех происшествиях, Джанет спра­­­шивает, как прошел мой день. “Ой, дай подумать. Что сегод­ня было? Весь день просидел, глядя в дисплей ком­пьютера. Ах, да — я нашел чудесное прила­гательное!”

У нас с женой совершенно разные характеры и абсо­лю­­т­­­­­­­но непохожий распорядок дня. Джанет — живая, от­к­рытая, общи­тельная — работала в отделении своей бла­го­­­т­­во­ри­тель­ной орга­низации, которая распо­ла­­галась на Хил­л­­-стрит. Этот мрачный район получил извест­ность, бла­годаря теле­передаче “Блюзы Хилл-стрит”. Дни ее бы­ли заполнены приключениями. Джанет встречалась со мно­гими людьми, видела разные си­туации и разные судь­бы. Бывало, что она кор­мила до семидесяти человек однов­­ременно. Почти каж­дый день ей прихо­дилось иметь дело с несколькими десят­ка­ми кли­ен­тов. Каждый из них требовал времени и великого терпения.

После нашего переезда в Колорадо Джанет пошла ра­бо­­­­тать в больницу для неизлечимо больных. По данным ста­­­тис­тики, большинство пациентов этой боль­ни­цы умирает в течение десяти дней. Теперь Джанет расска­зыва­ет дома о том, как люди пере­носят горе. Это потряса­ю­щие истории о му­жест­ве, гневе, страхе или отчаянии — о страстях, сопро­вож­дающих горе.

Я же, будь то в Чикаго или Колорадо, сижу дома, в своем уютном кабинете, и смотрю на экран ком­пь­ю­тера, му­чи­тельно подыс­­кивая нужное слово. (Пока компьютеры умеют только набирать слова, но еще не научились подска­зывать их). Главное “событие” моего дня — визит почта­­льона. Иногда звонит теле­фон. Где-то раз в неделю я встреча­юсь с кем-нибудь за ужином. Будни писателя никак не назовешь яркими.

Вы не представляете себе, какое я ощутил волнение, про­­читав описание писательского труда в книге Фи­липпа Рота, “Писатель”:

“Я переделываю предложения. Это моя жизнь. Я пишу предложение, а потом сижу и переделываю его. Потом я вчитываюсь в него и переделываю опять. Обеда­ю. Возвра­щаюсь и пишу еще одно предложение. Затем перечитываю эти два пред­ложения и начинаю их пере­­делывать. Потом ложусь на диван и начинаю думать. Затем встаю, выб­ра­сы­ваю написанное и начинаю все сначала”.

Эти слова в точности описывают мою жизнь. Когда-то ме­ня угнетала огромная разница между моим обра­зом жизни и жизнью моей жены. Я дотошен в само­а­нализе и часто терзаюсь сомнениями. В те дни я был склонен принижать ценность своей работы. В глубине души я ощущал, что мог бы приносить больше пользы людям. “Джа­нет реализует на прак­тике все то, о чем я пишу,” — полу­­­­шутя говорил я своим друзьям. Как-то само собой, без слов под­разумевалось, что мое занятие менее полезное, менее ценное, чем ее труд.

Наверное, это еще один вариант “комплекса домо­хо­зяйки”. Я целый день сижу дома, а поэтому вижу очень мало из того, что происходит вокруг. Очень труд­но убе­дить себя, что моя пов­сед­невная работа приносит какую-то пользу миру или хотя бы какому-то одному в нем человеку. Да, я получаю письма от чи­тателей, но они относятся к то­му, что на­писано раньше, и уж­е не имеют прямой связи с тем, над чем я работаю сейчас. Я не вижу прямых ре­зуль­­татов своего тру­да. В этом зак­лю­ча­ется глав­ное отли­чие мо­ей рабо­­ты от того, что делает мо­я же­на: она ви­дит выра­же­ние лиц, глаза человека, кото­ро­го накор­мили; бездомного, кото­­ро­­му дали приют, или скорбящего, которого утешили.

Кроме того, истории, которые Джанет рассказывает по возвращении домой, полны таких захватывающих подроб­ностей, которые заставят побледнеть от зависти лю­бо­го писа­теля. Например, я вспоминаю, как она навести­ла в боль­нице одну пациентку. Бью­ла родилась в 1892 году. Ее мать была рабыней. После отмены рабства она осталась рабо­тать на той же план­та­ции. В детстве Бью­ла играла вместе с детьми богатых белых родителей. Позднее она оставила план­та­цию и уехала в Новый Орле­ан. Потом перебралась в Теннеси, затем в Чикаго. Ей уже исполнилось семьдесят два года, когда Конгресс США при­­нял первый закон о гражданских правах!

Как-то Бьюла разговорилась с Джанет. Он рас­ска­зала моей же­не историю всей своей жизни от раннего детства, кото­рое про­шло у пристаней Мис­си­сипи. Назовите любое круп­­­­­­ное собы­тие двадцатого века, будь то первая и вторая миро­вая войны, вели­кая депрессия или рус­ская рево­люция, и Бьюла обя­за­­тельно припомнит ка­ку­ю-нибудь связанную с ним исто­рию.

Я слушаю эти рассказы и думаю про себя: “Будь у ме­­ня та­­­­­к­ая работа, как у Джанет, мне всегда нашлось бы, о чем писать”. Но вскоре, отрезвленный реалиями жиз­­ни, я вно­шу в свои мечты по­правки: “Беда, Филипп, заключается вот в чем. Во-первых, ты был бы самым плохим работ­ни­ком, при­ди ты работать на мес­­то Джа­нет; а во-вторых, у те­­­бя бы не оста­­лось времени на кни­ги”. Поэтому наутро, позав­тракав, я опять отпра­в­­ляюсь в кабинет. И провожу еще один день за кла­виа­­ту­рой ком­­пь­­­ютера, и стук клавиш напоми­нает вечерние звуки цикад.

Со временем я понял, что отличия между нами — в харак­тере, взглядах и образе повседневной жизни — явля­ются, по сути дела, огромной движущей силой. Джа­нет дает мне воз­можность увидеть тот мир, о кото­ром я почти ниче­го не знаю. Это вдохновляет меня, дает новый импульс в ра­­боте. Когда жена рассказывает мне о том, как она стре­мит­­ся вернуть надеж­ду людям, у которых осталось так мало, это испытание и для моей собственной веры. Иногда, как, нап­ри­мер, сейчас, ее рас­­сказы дают мне материал, кото­рый я исполь­­зую в своих книгах.

Я же, со своей стороны, могу предложить Джанет спо­койст­вие, вдумчивость и уравновешенность. Я стара­юсь, что­­бы наш дом стал тихим убежищем, где она могла бы зале­чить ду­шевные раны, обдумать планы и набраться сил для той борьбы, кото­рая ожидает ее завтра. (И вновь мне вс­по­ми­нается “синдром домохозяйки”. Разве не то же самое пред­­­лагают жены своим за­ня­тым мужьям вот уже столь­ко ве­ков? Только у нас прямо проти­во­положная ситуация).

Не случайно говоря о Церкви, Новый Завет исполь­зу­ет образ человеческого тела. Это “тело,” состоящее из мно­­гих членов, каждый из которых наделен разно­об­раз­ными функциями, в состоянии добиться намного большего, чем каждый из его членов в отдельности. Отде­льные органы человеческого тела могут иметь яв­ные “недос­татки”. Например, человеческому глазу не дано знать об осязании или слухе. Он только видит. Но в силу своей специализации орган зрения в огромной степени спо­соб­ствует общему восприятию всего орга­низма. Одно­к­­ле­точ­ная амеба, например наделена достаточным зрением, чтобы укрыться от света, но не более того.

Нечто подобное, с моей точки зрения, можно сказать и о браке. Я больше не рассматриваю работу Джанет через призму соперничества. Скорее, я не перестаю удив­ля­ться нашей раз­нице в темпераменте, восхищаться щедрым запасом духовных сил, который позволяет жене целыми днями работать в такой обстановке, где я бы, на­вер­­ное, сошел с ума за один день. Я научился гор­ди­ть­ся рабо­той моей жены, рассматривать ее как часть моего соб­ст­­­­венного служения Богу. Я всеми силами по­мо­гаю Джа­нет, я выслушиваю и поддерживаю ее.

Я молюсь за Джанет, ищу возможности помочь ей вы­пол­­­нять такую трудную и чудесную, я бы сказал, святую работу. Мои же будни…, наверное, вы найдете ме­ня за ком­пью­­тером. Я смотрю слегка осоловелыми глазами на дисплей и мечтаю о ве­ликих романах, кото­ры­е мог бы написать, проводи я время не в своем кабинете, а на Хилл-стрит.

Глава 9. Сила написанного слова.

Мне вспоминается одна сцена из кинофильма “Чер­ные одежды”. Миссионер-иезуит пытается убедить вождя ин­дей­ского племени гуронов позволить ему научить индейцев грамоте. Вождь никак не может понять, какую пользу при­носят нанесенные на бумагу черточки. Тогда миссио­нер ре­шает убедить вождя наглядным примером. “Скажи мне что-то, о чем я не знаю,” — просит он вождя. На ка­кое-то время вождь задумывается, потом говорит: “Мать моей же­н­ы­ умерла в снегу прошлой зимой”.

Иезуит записывает эти слова, затем подходит к дру­гому мис­сионеру и показывает запись. Тот смотрит на бу­ма­гу и говорит вождю: “Твоя теща умерла во время бу­рана?­” Пора­­­­­женный вождь отскакивает. Он только что ис­пы­­тал на себе силу написанного слова. Эта сила позво­ля­ет зна­­нию переме­щаться во времени, путе­ше­ствуя в тишине среди сим­волов.

В “Исповеди” Августина мы читаем прекрасные стро­ки о Св. Амвросии, который освоил искусство читать молча, не шевеля губами. Августин и его друзья специально при­ходили посмотреть на это. Их изумляло, что Амвросий мог по­нимать непроизнесенные слова и запоминать их. Вплоть до тринадцатого века лишь очень немногие владе­ли искус­ст­вом такого чтения. (Интересно, что, освоив чте­ние мол­ча, люди стали уделять больше внимания лич­ной молитве. До этого молитва и чтение воспри­ни­ма­лись хрис­тианами как некое соборное действо).

Как-то мне довелось читать длинное, а местами и утоми­­­­тельное сочинение Анри-Жана Мартина, которое назы­валось “История и сила письменности”. Автор при­во­дит много­численные примеры того, как письменность повли­яла на мировую историю. На протяжении многих веков пись­мен­ность рассматривалась всего лишь как средство, допол­ня­ющее более надежное искусство непос­редст­венно­­го и уст­ного общения. Ученые люди за­пи­сывали эпи­ческие поэ­мы или перечни событий, чтобы этим помогать памяти. Очень редко письменность использовалась как сред­­ство для обмена новыми мыс­лями. При этом пись­мен­но­сть налагала большие ограничения на эпические поэ­мы. Преж­де эпосы декламировались вслух, и исполнитель всегда мог внести что-то свое. Записанное произведение вос­­­при­нима­лось лишь как бледная тень устной декла­­ма­ции, где воз­дей­ст­вие на слуша­телей дополнялось модуля­ци­я­ми голоса и мимикой, а также соответствующей обста­нов­­кой (обыч­но эпосы дек­ла­­­ми­­ровались у костра или в зале для пир­ше­ст­в) и возмож­но­стью непос­редственного диалога меж­ду декламатором и слуша­ющи­ми.

Религию древних отличали отношения однов­ременно любви и ненависти, хотя сама письменность появилась на све­т как способ записать и сохранить священные исти­ны. (Именно по этой причине друиды отказывались исполь­зо­вать письменность, поскольку не хотели вы­да­вать своих секретов). Церковнослужители первыми при­не­сли грамот­ность в Европу. В мрачные времена сред­не­вековья, когда светс­кое общество было безгласным и фак­тически дегра­ди­­­­ро­­­­вало, классические произведения сбе­регались в монасты­рях.

Но при этом Церковь стремилась сохранить контроль над письмен­ностью . Чтобы достичь этого, сжигались книги, вводилась жесткая цензура, под­­вергались гонениям авторы. Все это было сметено протестантской Реформацией, которая совпала по времени с появлением книгопечатания. Реформаторы усматривали в письменности средство для дос­тижения свободы. Перевод Библии и других книг на живые современные языки, и широкое их распространение поз­воляло освободить вероучение от жесткого надзора Церкви над мыслью. Вскоре, конечно, возникла уже своя, про­тес­тан­тская, полиция мысли, но она уже не могла быть такой же дейс­т­венной, поскольку к этому времени слово обрело свободу, и заточить эту свободу снова в клетку не было боль­­ше возможности.

Читая книгу Анри-Жана Мартина о письменности, я не мог не вспомнить собственный жизненный путь. Я вы­рос в среде фундаментального протестантизма в глу­бин­ке амери­канского юга. Церковь проповедовала огол­те­лый расизм, апокалиптический страх перед коммунизмом и американский ура-патриотизм. Христи­ан­ское вероучение преподносилось в жарко эмоциональной и предельно упрощенной форме: “Веруй и не задавай вопросов”.

Для меня чтение было лучом света, дверью, которая ве­ла в совсем иной мир. Я помню, какое впечатление произ­вела на меня книга “Убить пересмешника”. Она ста­вила под сомнение то расистское мировосприятие, которое отли­ча­ло моих друзей и близких. Позднее книги заставили меня полностью изменить свое мировоззрение. Особую роль в этом сыграли книги “Черный, как я: автобиография Мал­ко­­­льма Х” и “Письма из Бир­мин­гемской городской тюрь­мы” Мартина Лютера Кинга. Подобно пораженному вождю гуронов, я также ощутил воздействие той силы, которая ­поз­­­во­ляет мысли одного человека проникать в разум друго­­­­го. И для этого не нужно никакого посредника, достаточно лишь бумаги, то есть, по сути, измельченной и обра­бо­тан­ной древесины.

Особую ценность для меня обрел аспект свободы, свойственный письменности. Те выс­ту­паю­щие, которых я слушал в церквах, могли возвысить голос, мог­ли играть на чувствах, как на музыкальном инстру­мен­те. Читая в своей комнате, в одиночестве, я имел возмож­ность оценить каждую написанную стра­ницу, вновь верну­ть­ся к ней. Книги открыли мне других представителей Царства Божьего — Ч. Льюиса, Г. Честертона, Св. Августи­на. Их спо­койные, нетороп­ливые голоса без всяких затруд­нений обра­щались ко мне сквозь столетия, убеждали, что были и есть христиане, которые знают сущность благо­дати и закона, любви и суда, разума и чувств.

Думаю, что именно это — испытанная на собст­вен­ном опы­­те сила слова — привела меня к писательской деятель­ности. Я осознал, что возможно возродить изби­тые, затер­тые, казалось бы, совершенно утратившие свой изна­чаль­ный смысл, слова. Я понял, что слово способно проникать в самые глубокие расщелины, принося духовный кислород людям, запертым в недоступных для свежего воздуха каме­рах. Я понял, что Бог сообщил нам сущность Своей воли. Бог назвал это откровение Словом Божиим. Ничто другое не может принести нам такую свободу, как Слово.

Я одновременно горжусь своей профессией и стыжусь ­ее. Иногда люди используют слово как дубину. Иногда слова используются для порабощения, а не для осво­бо­ж­­де­­­ния. Но каким-то образом написанное слово претерпевает и пе­ре­но­сит все. Мне вспоминаются сред­не­­­­­­ве­­ковые ирланд­­­­с­­кие монахи, способные неделями и даже месяцами тру­дить­ся над какой-то одной буквой рукописи. Эти люди сберегали письменность в век, когда лишь немногие могли или хотели читать. Мне вспо­ми­наются такие не поступившиеся своей совестью писатели, как Солженицын. Его произведения распространялись из рук в руки, отпечатанные на пишущей машинке или напечатанные на ручном станке.

Вполне возможно, что мы входим в иного рода средне­вековье — эпоху, когда Диавол захватил власть над ра­дио­­волнами, когда написанное слово кажется бледны­м и скуч­ным в сравнении с ярким блеском виртуальной реаль­ности и компьютерно-электронных чудес. И все-таки я верю. Не­с­­мот­­­ря на то, что через церковную исто­рию прока­­ты­ва­лись волны истерии и авторитарности, слова истины выжили и позднее вновь стали живой силой, способной изменять жизнь отдельных людей и целых цивилизаций. Я испытал силу слова на себе. Молюсь, чтобы Церковь в наши дни нарас­тающей напряженности не забывала, что наи­боль­­шее воздей­ствие слово оказывает, когда оно поощря­ет к сво­боде, когда оно освобождает.

Глава 10. Зазеркалье религиозных средств массовой информации.

Значительная часть моей жизни проходит в подвале, где я оборудовал свой кабинет. Наверное, из-за этого, выхо­дя из дома, я иногда ощущаю себя кротом, которому яркий свет слепит глаза. Особенно остро я ощутил это, когда сог­ла­сился принять участие в кампании, орга­низо­ванной изда­телями моих книг. Несколько недель подряд я участво­вал в теле- и ра­ди­о­­передачах, пред­ставляя читателям свою книгу “Ра­зо­­ча­­рование в Боге”.

Уже в первый день я понял, что дела мои плохи. Пер­вая остановка была в Далласе, штат Техас. Местная радио­стан­­­­ция организовала передачу, в которой я дол­жен был при­­­­нимать участие совместно с одним глу­боко верующим комиком. Он очень искусно имитировал до­маш­них живот­ных, гоночные автомобили и поезда. Мы очень удачно поде­лили свои роли в передаче. Комик мог в точности вос­про­­из­­­вести звук взлетающего реакти­вного самолета, мне же предстояло попытаться объяснить, отчего Бог допус­кает авиакатастрофы. Вся передача про­должалась в таком ключе. Через некоторое время я поймал себя на мысли, буд­­­то я нахожусь в театре абсурда.

Из Далласа я попал в баптистскую телестудию, где дол­жен был отвечать на вопросы телезрителей, давая им советы и наставления. Программа была на удивление хо­ро­­­шо орга­низована, хотя прошла и не без стран­но­стей. Сама те­ма — “разочарование в Боге” — привлекала вни­мание лю­дей неблагополучных. Им было что рассказать из собст­вен­ного печального опыта. Звучали истории о тя­же­лом детстве, алкоголизме, раке, забо­ле­вании СПИД­ом­ и так далее. Получив возможность высказаться, люди делились своим горем. Мне же остава­лось лишь сочувст­венно кивать голо­вой, уставившись в камеру. Между тем боковым зрением я наблюдал за работниками телестудии. Вокруг площадки бегал режи­ссер передачи. Время от време­ни он поднимал над головой плакаты: “Уберите из эфира этого ненор­мального,” или — “Скорее! Осталось трид­цать секунд до рекламной паузы!”

В Лос-Анжелесе я провел три часа пятьдесят минут в авто­­мо­бильной пробке на шоссе. Все это время меня души­ла злость бессилия, а по радио звучала передача, в ко­то­­рой я должен был участвовать. Любезный веду­щий уча­ст­­ливо говорил: “Мы знаем, Филипп, что вы в пути. Ведите машину осторожно. Ни о чем не беспо­кой­тесь”. Конечно, я вел машину осторожно. А как еще, если ско­рость вашего авто­­мобиля составляет пять миль в час? Для беспокойства же у меня, как оказалось, были все основа­ния, поскольку на­ передачу я так и не успел.

В Сан-Франциско я участвовал в телешоу вместе с быв­шей звездой стриптиз-шоу из Лас-Вегаса. Теперь эта дама возглавляла кампанию по сбору средств на проект, от кото­ро­­­­­го захватывало дух и кружилась голова. В каждом круп­ном городе США предполагалось построить шести­де­сяти­этажную “башню молитвы”. Эта женщина, прояв­ляю­щая теперь завидную активность, чуть не умер­ла на опера­­­цион­­­­ном столе и в результате об­ра­тилась в хрис­ти­ан­­­­ство. “Для мо­ей работы мне ну­жно было сделать еще од­ну опе­ра­цию по увеличению бюста,” — объясняла она. Под нар­козом этой труженице явился ан­гел, который пока­зал ей ад. Там она увидела гигантский самосвал, сде­лан­ный иск­лю­чительно из человеческой плоти — “Даже грязеот­бой­ные щитки были из плоти!!!” Этот самосвал сбрасывал в кипя­щее озеро американских подростков. Такое вот виде­ние. Как, ну как, спрашиваю я, может какая-то религи­оз­ная книга сопер­ничать на теле­пе­редаче с подоб­ны­ми пер­­лами и откровениями?

Завершилась моя поездка посещением организации “Амери­канское наследие”. Эта некогда могущественная организация так и не оправилась после падения ее осно­ва­телей Джима и Тэмми Беккер. Мне дважды доводилось бывать в “Американском наследии”. Один раз я побывал там в дни самого расцвета Беккеров, второй — во время более скромного правления Джерри Фолуелла. На этот раз ат­­мос­фера была совершенно другой. Во тьме съе­мочной пло­щадки смутно просматривались дома, напоминающие декорации из диснеевских фильмов. Наверное, именно так будет выглядеть Лас-Вегас, если над ним взорвется нейт­рон­ная бомба. В этом мертвом городе было много зданий, но отсутствовали люди. Куда-то исчезла атмосфера припод­нятого оживления. Жилые дома обветшали и пришли в запустение, ржавели подъемные краны, высохли искус­ственные пруды. Я бегал трусцой вдоль Тропы веры, по обоим сторонам которой были бронзовые таблички. Над­пи­си на таб­лич­ках призывали к благоденствию и вере. Теле­ви­зионное служение, однако, как-то еще существовало. Делами распоряжался назначенный управлением по банк­ротствам управляющий, а передачи выпускались мини­маль­ным количеством человек...

Вспоминая свои предыдущие посещения “Амери­канс­кого наследия,” я обратил внимание, что самая рази­тель­ная перемена произошла с руководителями ор­га­ни­зации. Многих из этих людей пригласили на работу Беккеры, и они боготворили эту чету. Посте­пен­но, однако, после шо­ки­­­­рующих разоблачений пришло разочарование. Оста­лись лишь те, кто искренне стре­мился осуществить христи­ан­ский идеал служения. Это были смиренные, искренние и грустные люди. Это были христиане.

Проведя три недели в “зазеркалье” религиозных средств массовой информации, я сделал следующие не­на­учные и субъективные наблюдения:

1. На христианских телестудиях работает неоп­рав­­дан­но большое количество красивых женщин. У них длин­ные волосы и они носят длинные платья. Боль­шин­ство из них говорит с южным акцентом.

2. В большинстве случаев ведущий телепередачи впер­вые открывает книгу автора за пять минут до на­чала интервью.

3. Харизматические радиостанции никак не могут взять в толк, отчего вдруг кому-то вздумалось на­пи­­сать кни­­гу о разочаровании в Боге.

4. Из всех программ, в которых я участвовал, лучше все­го организована работа у Южного союза баптистов и адвен­тистов седьмого дня. Их ведущие действительно старались говорить по существу темы. (Но при этом попро­буйте достать чашку хорошего кофе в телестудии адвен­тис­тов седьмого дня!)

5. На светских станциях тех, кто звонил на передачу, боль­ше всего занимал такой вопрос: “Как может любящий Бог допускать такие страдания?” На хрис­тианских станциях звонящие больше всего обра­щались к прямо проти­вопо­лож­ной теме: “Да, страдания от Бога, и именно поэтому…”.

Мне понадобилось довольно много времени, чтобы приспособиться к условности и искусственности радио и теле­видения. В обычной жизни язык тела и выражение глаз доста­точно много говорят о контакте с окру­жа­ю­щими. Если вы обращаетесь к аудитории, где люди сидят с полу­зак­­ры­тыми глазами и полуотвисшей челюстью, значит в вашем выступлении что-то не так, значит, почему-то оно не захва­ты­­­вает слушателей. На радио и телевидении вы, ес­те­ст­­вен­но, не можете наб­людать свою аудиторию. Вы­зы­­­­ва­­ют ли ваши слова интерес? Обращает ли кто-нибудь на них вни­ма­ние? Вам не надо этого знать. На телестудии ведущие изо­бра­жают живой интерес к тому, о чем вы гово­рите, толь­ко когда они в кадре. Если же нет, ведущий мо­жет читать следую­щий вопрос, может шептаться с продю­се­ром, смот­реть­ся в зер­кало или поправлять галстук.

Еще больше искусственности в передачах, где уча­ст­ни­кам приходится отвечать на звонки в студию. Я быстро по­нял, почему политики предпочитают пола­га­ться на “домашние заготовки”. Ваши слова должны соответствовать формату передачи, а не наоборот. Представьте себе, что звонит женщина и, рыдая, стремится рассказать историю своей траги­ческой жизни. Я не могу отве­тить ей: “Извините, но за отве­ден­ные мне девяносто секунд я ничего не могу сказать по такой сложной и глубокой проблеме”. Вместо этого я су­до­рожно ищу готовую краткую формулу, способную дать ей хоть какую-то надежду. Спустя де­вя­носто секунд начинается рекламная пауза, и я ни­когда больше ничего не услышу об этой женщине.

Иногда звонящий начинает с таких слов: “Я никог­да еще никому об этом не рассказывал”. Очень страшно было вдруг осознать, что для некоторых людей телевизор явля­ется самым близким собеседником. Это открытие позво­лило мне вдруг понять главную силу религиозного теле­вещания — как, впрочем, и его главную слабость.