Глава 23. Нераскаянная история России.

“Всякая история — если отбросить всю шелуху — явля­ет­ся ду­ховной,” — писал историк Арнольд Тойнби. События, проис­хо­дящие последнее время в бывшем Советс­ком Сою­зе, подт­верж­­дают истинность этого выска­зы­вания. Я посетил эту стра­ну в составе делегации из девятнадцати христиан осе­нью 1991 го­д­а, сразу же после неудавшегося путча, когда Михаил Горбачев ока­зал­­ся отстраненным от власти. Это было время непо­средст­вен­­но перед приходом к власти Бориса Ельцина. Где бы мы ни появ­лялись, государственные чинов­ники и простые люди в один голос говорили, что страна пережи­вает нравственный и духов­ный кризис. Об этом кризисе говорили настолько уверен­но и часто, что я стал восп­ри­ни­мать его как великую и еще не­­из­­вестную историю России.

Буквально в мгновенье ока Россия отошла от идеологии госу­дарственного атеизма и стала, наверное, самой открытой для миссионеров страной в мире. С кем бы из официальных лиц мы ни встречались, все предлагали программы по обмену студен­тами, призывали органи­зовать благотворительные службы, центры по исследова­нию Библии и религиозные издательства. Руководители Рос­сии открыто говорили, что без коренных пере­мен в миро­воз­зрении общества стране грозит полный крах и воца­рение анархии.

Слушая дружный хор политиков и правительственных чи­нов­ников, вежливо заверяющих в своем уважении христи­анст­ва, легко можно было забыть о том, насколько резко все из­ме­нилось в этой стране. Российские лидеры оказались куда более восприимчивыми к христианскому влиянию, чем, ска­жем, их коллеги в правительстве Соеди­ненных Штатов. Глядя на них, мы невольно задавались вопросом: неужели их пред­шественники действительно были до такой степени одержимы дьяволом? Но вот неожиданно среди нас появился Василий, и это послужило отрезвляющим напоминанием о том, что дове­лось пере­жить христианам при комму­нис­ти­чес­ком режиме.

Василий жил в Молдавии. Многие годы он тайно слушал запад­ные радиопрограммы на коротких волнах. По “Голосу Аме­рики” он узнал о прибытии нашей деле­гации в Москву. Затем, к своему изумлению, он услышал сообщение офи­ци­аль­ного национального радио о тех встречах, которые состо­ялись у нашей делегации в Парламенте Советского Союза и в КГБ. Но­вое отношение к вопросам религии казалось Василию на­столько невероятным, что он взял билет на ночной поезд и отпра­вился в двадцатичетырехчасовое путе­ше­с­т­вие в Москву, чтобы лично встретиться с нами.

Василий вошёл в холл нашей гостиницы рано утром. Мы как раз собрались вместе для того, чтобы помолиться и обсудить программу на день. Широкоплечий, чуть неук­люжий, с обвет­рен­­­­­ным крестьянским лицом, Василий явно чувствовал себя не­­ловко в костюме и галстуке. Необычна была и его улыбка — двух верхних передних зубов не было, и, когда Василий улы­бался, золотые коронки коренных зубов поблескивали через проем. Из Молдавии он привез для нас две корзины велико­леп­ного пурпурно-розового винограда и чудесных яблок. Васи­лий попросил нас уде­лить ему немного времени.

Мы пригласили его в наш номер, и, когда этот человек загово­рил, я неожиданно вздрогнул. Встреча происходила в ма­ле­нь­кой комнате, а по уровню децибел голос Василия впол­не мож­­но было сравнить с грохотом груженого железно­дорожного сос­тава. Я никогда еще не встречал чело­века, который бы так гром­ко говорил. Но вскоре нам стало ясно, откуда взялась у него такая способность. Вспо­миная свою жизнь, Василий говорил все быстрее и громче, страстно жестикулируя, чем-то напоми­ная оперного пев­ца. Голос его гремел в маленьком номере гости­­ницы. Каждые нес­коль­ко минут переводчик хватал его за рукав и просил говорить помедленнее и чуть-чуть потише. Вся­кий раз Васи­лий извинялся, опуская глаза к полу. Затем он вновь начи­нал говорить — тихим голосом, но через три секунды голос его опять приобретал свою диковинную мощь. Было оче­видно, что Василий не в состоянии управлять своим голо­сом. Чтобы понять причину столь странной особенности, нуж­но было выслушать его историю.

В 1962 году Василий основал на свои средства неб­оль­шое подпольное издательство. Он печатал христианские брошюры. Удалось напечатать 700 тысяч экземпляров, прежде чем его раск­ры­ли люди из КГБ. От Василия потре­бо­вали прекратить самиздат, когда же он отказался, его арестовали и отправили в лагерь. Вначале он был совершенно растерян. Как можно нака­зы­вать человека за веру в Бога? Какая будет от него польза в ла­гере? Однаж­ды утром Василий вдруг понял, что Бог дает ему новую возможность для служения.

Каждое утро, еще до рассвета, заключенные всего ла­ге­ря выстраивались на лагерной площади для перек­лички. Тюремное начальство требовало от заключенных строго соблюдать все их пред­писания. К охранникам же это тре­бо­вание не относилось, так что они еще некоторое время нежились в своих кроватях. Поэтому тысячи заключен­ных в любую погоду подолгу бес­цель­но стояли над откры­тым небом. Василий, который любил проповедовать, решил основать в лагере христианскую церковь.

Ежедневно, перед утренней перекличкой, Василий благо­вест­вовал, пока не приходили охранники; слушающие с жаднос­тью ловили каждое его слово. Служителю Божьему приходилось кричать, чтобы тысячи заключенных могли услышать его. Долгое время это было колоссальным напря­жением, и он ходил пос­тоянно охрипшим. За многие годы — целых десять лет — благо­вестия тысячам людей на откры­том воздухе Василий нас­только привык говорить на пределе возможностей, что потом уже не мог изменить усвоенную манеру.

Его срок закончился в 1972 году. Выйдя на свободу, Васи­лий отдал все силы строительству церкви в родной деревне. Иног­да он посещал основанную им общину в лагере. Он с гор­­­достью со­об­щил, что даже сейчас, спустя много лет, в этом ла­­­­­ге­­ре про­должает дейст­­­­вовать хрис­тианская церковь из нес­коль­ких сотен верующих.

Но после освобождения беды Василия не закон­чились. Он рассказывал, как власти преследовали его незаре­­гист­рированную общину, как ему грозили, и прина­род­но поносили. Он рассказывал, сколько раз подверга­лась разгра­блению соз­дан­ная им церковь. Так прошло девятнадцать лет. Гонения утихли. Наконец-то Василий завершил строительство храма. И вот этот христианин приехал в Москву, чтобы побла­годарить нас за все, что мы делали, привезя свежих фруктов из Молдавии. Василий попросил одного из членов деле­га­ции­ — ­Алексея Леоновича — выступить на церемонии освящения построенной им церкви.

“Многие годы со всех сторон на меня обрушивались лишь прес­­ледования,” — говорил Василий. Он плакал, не стесняясь сво­­их слез; голос его срывался, но при этом оста­вался таким же гром­ким. “Слова этого человека, брата Леоновича, доно­сив­ши­еся до меня из хриплого радиоприемника, я сохранил в своем сердце. Он был одним из тех людей, которые обод­ряли меня, когда руки мои были связаны”. Василий встал, обнял Алексея за плечи и по русскому обычаю поцеловал его — два, три раза… пятнадцать раз. По одному поцелую за каждый год ожидания, пока он смог лично встретиться с Алексеем.

“Теперь, когда начались такие перемены, мне с трудом ве­рит­ся, что это реальность,” — сказал на прощание Васи­лий. “Мы прош­ли долиной слез. Когда Билли Грэм приез­жал в 1959 году, ему разрешили выйти на балкон, но не разрешили пропо­ведовать. Подумать только, что вы здесь, в Москве, в центре не­верия! И можете говорить, пить чай с руково­ди­те­лями нашей страны! Это просто чудо! Братья и сестры, будьте смелыми! На своих крыльях вы поднимаете детей Господних. Там, откуда я приехал, ваши единоверцы в эту самую минуту молятся за вас. Мы верим, что ваша поездка будет способ­ство­вать обращению этой страны к Богу. Да благословит Господь всех вас!”

Внезапно мне стало очень стыдно. Мы сидели перед ним — девят­надцать профессиональных христианских пасторов. Наша вера дала нам возможность совсем неплохо жить. Сейчас мы на­ходились в одной из лучших гостиниц Москвы. А что знали мы о вере, требовавшей столь огромных жертв в этой стране? Что знали о народе, пережившем такие страдания? Что дало нам право представлять русских Василиев перед президентом и парламентом этой страны, не говоря уже о КГБ?

Встав, мы помолились вместе с Василием. Затем он ушел. Поз­же, в тот же день, Алексей Леонович заплатил огромный штраф, чтобы изменить дату своего вылета и продлить пре­бы­ва­ние в стране. “Разве я мог отказать приг­ласившему меня Ва­силию?” — сказал Алексей. Затем наша группа отправилась в пред­­ставительство Украины, где в нашу честь устроили гран­диоз­ный банкет. Василия мы увидели вновь лишь поздним вечером.

Я с нетерпением ожидал запланированного на этот вечер посе­щения клуба журналистов. Меня несколько нервировал не­обычайно вежливый прием, который нам оказывали в Москве. Я понимал, что целое атеистическое госу­дарство не может в одно­часье изменить своего отно­ше­ния к хрис­ти­анству. Мне хоте­лось услышать жесткие вопросы. Мне хотелось иметь воз­можность объяснить, какую пользу может оказать хрис­тианство в стране, стоящей на пороге краха. Я думал, что именно в среде циничных, тертых и битых журналистов я услышу такие воп­росы и получу возможность ответить на них.

Но я ошибался. Вначале нас, христиан из Северной Аме­рики, посадили на ярко освещенную сцену небольшого зала. Каждый из нас представился. Необычайно разго­вор­чивым на этот раз оказался обычно сдержанный Рон Никкел, который проводил служение в тюрьмах. “Уинстон Черчилль сказал, что об обществе можно судить по тюрьмам, — начал он. — По этим стандартам и СССР, и США находятся в трагической ситуации. Наши тюрьмы ужасны.

Мне довелось посещать тюрьмы по всему миру. Я беседовал с социологами, психологами и специалистами в области уго­лов­ного права. Никто не знает, как изменить тюрьмы. Но мы верим — и я видел достаточно доказательств этому, — что Хрис­тос способен полностью изменить нахо­дя­щихся в тюрьмах людей. Иисус тоже был узником. Он был казнен, но вновь вос­стал к жизни. Сколько же узников вновь поднимается на ноги благодаря Ему?”

В зале стояла абсолютная тишина. Затем эти “циничные, тертые и битые” журналисты отреагировали так, как мне никогда бы и не приснилось. В зале разразилась несмол­ка­ющая овация. Вот некоторые из тех вопросов, которы­­ми они забросали Рона: “Что такое прощение, о котором вы гово­рите? Где нам найти его? Как можно познать Бога?” Один из журналистов сказал нам потом, что его кол­леги испытывают особое чувство по от­но­­шению к заклю­ченным, поскольку некоторым из них и самим довелось побывать в тюрьме. Многие десятилетия в обществе, ос­­нованном на лжи, именно среди заключенных были основные носители правды.

Было совершенно очевидно, что журналистская элита Мос­к­вы вовсе не намеревалась оспаривать основы нашей хрис­тиан­ской веры. Похоже, совсем наоборот. Журналисты стремились понять эти основы, будто этим людям дали возможность про­ник­нуть в секреты жизни, которые от них скры­ва­ли семьдесят лет. После того, как мы все, сидящие на сце­не, представились, заговорили сами журналисты.

Первым встал респектабельный седой мужчина. Он пред­ставился редактором “Литературной газеты”. Мы знали, что это одно из самых престижных изданий в России. “Вы, не­­сом­­нен­но, знаете, с какими проблемами сталки­вается сей­час наша стра­на, — начал он. — Я, однако, скажу вам, что величайшая наша беда — не дефицит колбасы. Нет, намного хуже. Величайшая на­ша беда — дефицит идей. Мы не знаем, что думать. У нас из-под ног ушла почва. Мы глубоко благо­да­­р­ны вам за приезд в нашу страну. Мы благодарны вам за то, что вы приехали с миссией нрав­ствен­ности, надежды и веры. Я необычайно рад видеть вас здесь. Вы представляете именно то, чего недостает нашему обществу”.

Внешность следующего выступающего представляла рази­тель­ный контраст солидному редактору. Это был дис­сидент, кото­рый писал политическую сатиру. Неряшливо и неопрятно одетый, он говорил страстно и не стесняясь в выражениях. На его лысеющей голове особенно выде­лялись огромные кустистые брови. Складывалось впечат­ление, будто перед нами возник один из персонажей Достоевского. Гово­рил он почти так же громко, как Васи­лий. Диссидент сильно заикался — очень стран­но было видеть заику, который говорит на иностранном язы­ке, и всякий раз, когда он подходил к самому важному моменту, заикание усиливалось. “Вы — наше спасение и наша надежда! — про­кричал диссидент. — У нас была страна, в которой сущест­вовали законы, было общество с проч­ными религиозными устоями, но все это было за семь­де­­сят лет разрушено. Они в-в-вы­­сушили наши души. Они у-у-у-уничтожили правду. В пос­ледние годы мы жили просто по инерции — не осталось да­же к-к-к-комму­нис­тической морали”.

По проходу к нам пробиралась красивая блондинка в крас­ной шелковой блузке, кожаной юбке, туфлях в тон юбке. Она ос­та­новилась перед самой сценой, сжимая в руках сумочку. Я еще не встречал в Москве так эффектно и со вкусом одетой жен­щины. Мой переводчик прошептал, что это популярная ведущая но­востей на телевидении — можно сказать, русская Конни Чанг. “Се­год­няшний вечер меня просто потряс,” — сказала она. Затем замолчала, стараясь справиться со своими чувствами.

“Я просто волнуюсь. Это так прекрасно — осознавать, что аме­риканские руководители озабочены проблемами духовности и нравственности. Я достаточно хорошо раз­би­раюсь в религии, но все же я сделала лишь самый первый шаг в понимании того, что же, в сущности, представляет Собой Бог. Очень многие приез­жают сюда, чтобы как-то зарабо­тать на нашей стране. Я так рада, что американские интеллигенты неравнодушны, что вы прие­ха­ли, встре­чаетесь с людьми и ведете на высоком уровне обсуж­дение таких вопросов”.

За ней последовали другие. Они также говорили очень тро­­га­­­­тельно, преувеличивая значение нашего визита. Как и на на­­ших пре­дыдущих встречах, мы пытались говорить о недостат­ках аме­ри­­канского общества, о проблемах в амери­ка­н­ской церк­ви. Но жур­­на­листов не интересовала самокритика и выяв­ление не­дос­татков. Напротив — они жаждали, буквально жаждали надеж­ды.

Я представил, какую встречу нам устроили бы журна­листы на­ционального пресс клуба в Вашингтоне. Я подумал о тех воп­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­ро­­сах, которые обрушили бы на наши головы редакторы “Нью Рипаблик” или “Эсквайра”. Я попытался представить себе, чтобы Конни Чанг или Барбара Уолтерс так откровенно вы­ра­жали бы свои чувства, подставляя себя под удар соб­рав­шихся со­братьев-журналистов, как это сделала русская телеве­ду­щая. Размышляя над этими вопросами, я заметил среди присутст­вующих знако­мую фигуру в смешном зеленом пиджаке.

Пока мы представлялись, свет в зале был приглушен. Теперь же, когда говорили журналисты, зал был полнос­тью освещен. На самом заднем ряду сидел Василий — обла­­­да­тель гро­мо­вого го­ло­са, пастор гулагской церкви. С этой минуты я не спускал с него глаз, размышляя о том, как должен ощу­щать себя в этой среде, среди московских знаме­нитостей, бывший заключенный из Молдавской деревни.

Всякий раз, когда кто-то произносил слова “Бог” или “Иисус,” Васи­лий в немом восторге воздевал к небу руки. Мне ка­­залось, что даже отсюда, со сцены, я вижу, как поблески­вают его золотые ко­ронки в проеме отсутствующих передних зубов. На заднем ряду незамеченный соб­равшимися, Василий вел себя как состоящая из одного человека группа хариз­ма­тов, руко­водя­­щих ходом служения.

В тот день я впервые посмотрел на нашу делегацию как бы со стороны и увидел происходящее глазами Васи­лия. Мы бы­ли его посланниками, мы могли прийти туда, куда его не приг­ла­ша­ли, могли выразить словами то, что он чувствовал. Мы могли от­кры­вать двери, которые, как он полагал, были заперты наве­ки. Но и мы — те, кто утром считал себя недос­то­й­ным его при­­сут­­­ст­­­вия, — должны были сделать нечто важ­ное. Наша мис­сия заключалась в том, чтобы помочь Васи­ли­ю обрести гарантию его права свободно и беспрепятственно совершать бого­служе­ния — будь то в лагере, в его деревне или в любом другом месте.

Василий олицетворял для нас миллионы русских христиан, людей, которые даже под страхом смерти и ужасных гонений сохра­нили свою веру. Ситуация в стране пере­ме­ни­лась самым невероятным и потрясающим образом. Теперь московские жур­­­на­­листы аплодировали, слушая рассказы об обращении заклю­ченных в христианскую веру. Теперь они жаждали вести о Боге, как умирающий пациент с исступленнойнадеждой ждет чудесного исцеления. Они слушали наши рассказы о хрис­ти­анст­ве, впи­тывали все наши суждения об экономике и капитализме так, будто мы тайно привезли с Запада некий чудесный рецепт, спо­собный спасти их страну.

Мы, однако, не были западными экспортерами. Бог, в ко­то­рого мы верили, не покидал Россию все это время. Ему слу­жи­­ли в лагерях и незарегистрированных церквах, и в тех не­многих храмах, которые не были разрушены комму­нис­­тами.

Собравшиеся на встречу журналисты — элитарный и из­бран­ный круг московской интилегенции — еще не встре­чали в своей жизни простых святых, таких как Василий. И нам просто нуж­но было познакомить их с такими людьми.

На следующий день после встречи с журналистами у нас, на­конец-то, произошло прямое и откровенное столкновение с марк­систской идеологией. Мы побывали в Академии общест­венных наук. Такое название может ввести в заб­луж­дение. Дело в том, что до августовского переворота эта академия прежде бы­ла элитным заведе­нием, в котором руководители завершали свое образо­вание в области марк­систско-ленинской идеологии. Од­но время там училась Раиса Горбачева. В этом элитном учеб­ном заведении учились многие руководители государств бывшего социа­лис­ти­чес­кого блока.

Как и вся страна, академия переживала период бурных пере­мен. До осени 1991 Академия общественных наук щедро финан­си­ровалась из фондов коммунистической партии. Неза­до­л­го до нашего визита бюджет академии очень сильно уре­­зали. Некогда избалованные вниманием и при­над­лежностью к элите, теперь преподаватели академии не имели ни малейшего пред­став­ления, получат ли они свою зарплату в следующем месяце. В своей борьбе за выживание Академия общественных наук стремились наладить добрые отношения с христианами, к кото­рым люди еще испытывали доверие в эти неспокойные времена. Академия даже вела переговоры о создании отдела по ис­­­­сле­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­до­ва­нию христианства.

Из всех русских, которых нам довелось видеть, препо­да­­­­ва­те­­ли академии были единственными убежденными при­вер­­женцами коммунистической идеи. Практически с рождения они воспитывались на идеалах комму­нис­ти­ческой теории, посвятили свою жизнь их распро­стра­нению. Остатки этой горя­чей квазирелигиозной веры до сих пор можно было видеть по всей стране на пла­ка­тах, провозг­лашавших: “Ленин жил, Ле­нин жив, Ленин вечно будет жить”. Убежденные ком­мунисты не были гото­вы заменить Ленина Иисусом.

Преподаватели этого идеологического заведения осозна­вали, что в битве идей они потерпели поражение и, возможно, на­всегда. Марксистская мечта, которой они посвятили свою жизнь, отошла в прошлое. Свобода стра­шила этих людей, но при этом невозможно было отрицать тех благ, которые она несла с собой. Присутствовавший на нашей встрече историк упомянул два потока, которые могут брать свое начало из революции как об­щего источника: один из них ведет к сво­бод­ному устройству жиз­ни самими гражданами, второй же — к абсолютной власти.

“Мы начали с общих идеалов, — сказал он. — Руково­дите­ли обоих наших государств говорили о справедливости, равен­ст­ве и правах личности. Каким-то образом, однако, вы построили общество, которое при всех его проблемах уважает граж­данские права и свободы. Ваши меньшинства протестуют против дис­кри­минации, но при этом не отде­ля­ют­ся от общества и не стре­мятся развязать гражданскую войну. Мы же, начав с тех же идеа­лов, построили общество зверей. Во имя государства мы убивали собственных граж­дан. Понятно, что нужно дви­гать­ся к либе­раль­ной демо­кратии, но мы не знаем, как это де­лать. Мы больше не знаем, на каких ценностях строить свое общество.”

Большинство из тех, с кем мы встречались, жадно забра­сы­­вали нас вопросами. Преподавателям академии явно хоте­лось иметь возможность высказаться. Слушая их, у меня возни­кало ощу­щение, будто я нахожусь на сеансе политической терапии. Я сочувственно кивал головой, пока мои пациенты выска­зы­вали мне те заботы, которые уже долгое время волновали их.

В разгаре нашей благовоспитанной беседы, неожи­дан­но вскочив на ноги (все остальные вели разговор сидя), слова по­­­про­сил один из преподавателей марксизма, спе­циа­лист по фи­ло­­софии. Лицо его было покрыто красными пятнами. Очень быстро в его речи почувствовалась озлоб­ленность. Присутство­вавшие встревожено перегля­ды­ва­лись. Их волновало, что этот человек нарушил чинный и благопристойный ход встречи. Оста­но­вить его, однако, было невозможно. Он пришел, чтобы про­изнести речь — обличительную речь. Он вовсе не собирался устраивать братание с врагами.

“Мы не нуждаемся в Боге, чтобы быть нравствен­ными!” — начал он. — Эрих Фромм разработал прекрасную теорию нравст­венности, в центре которой находится Человек с боль­шой буквы. Бог нам не нужен. Зачем притво­ряться, будто существует Бог?”

Философ говорил все громче. Красные пятна на его лице ста­но­­­­вились все ярче. Каждое положение своей речи он под­чер­­­ки­­­вал отрывистым взмахом руки. Мне вспом­нились кар­ти­ны, на которых изображен Ленин, высту­па­ющий перед ра­бочими. Я по­ду­мал также о проповедниках консер­ва­тив­ного толка, пре­крас­­но знакомых мне по род­ному югу. Ну, конечно! Перед нами был проповедник-фанатик, последний истинно чис­­­тый, выкованный из стали марксист в Москве. Он пришел обращать и, будь он самым последним человеком в мире, привер­­­женным комму­нис­тическим идеалам, это не играло бы никакой роли. Перед нами выступал разгневанный, уязвленный ате­ист. Ему предоставилась возможность нанести ответный удар, и он не мог ее упустить.

“Марксизм вовсе не потерпел поражение! — кричал он. — Да, Сталин совершал ошибки. Да, даже наш люби­мый Ленин со­вер­шал ошибки. Возможно, что совершал ошибки даже Карл Маркс. Но давайте вернемся к раннему Марксу, не к Марксу позд­нему. В работах молодого Марк­са вы найдете социа­лис­тическое видение мира во всем его чис­тоте. Там вы найдете теорию о нра­в­ст­венности, в цент­ре которой нахо­дит­ся Человек с большой буквы. Вот что нам нужно. Что же касается христианства, мы уже пробовали его в России — пробовали целую тысячу лет.”

Члены нашей делегации нервно ерзали на своих местах. Не очень-то приятное это ощущение, когда на тебя кричит фанатик. Я решил обдумать это ощущение попоз­же. Одни из членов нашей группы перешептывались с сосе­дя­ми, другие откашливались, готовясь достойно ответить оппоненту.

Философ выступал около десяти минут. Наконец, он за­молчал. В зале воцарилась странная атмосфера нелов­кос­ти и злорадства, что нам дали достойный отпор. Препо­да­ватели академии ждали, что мы ответим философу, и я внут­ренне съежился. Дело в том, что в нашей группе были лю­ди, кото­­рые сами недалеко ушли от уровня уличного агитатора. Нашей встрече в академии недоста­вало только, чтобы уязвленный евангельский проповедник ввязался в бой с уязвленным ате­истом. Но по провидению Бо­жиему слово взял Кент Хилл.

Кент Хилл выглядит профессором больше, чем сами про­фес­сора. Он носит очки, говорит мягко и размеренно, всем своим поведением напоминает ученого. Его выступ­ле­ния — само оли­­­це­творение взвешенной дискуссии. Кент имеет докторскую степень по истории России. Он много лет преподавал в универ­ситете Сиэтла, потом стал президентом Института религии и де­мок­ратии в Вашингтоне. Я не завидовал той ситуации, в кото­рой Кент сейчас оказался, но в то же время не мог пред­ста­вить се­­бе человека, спос­об­ного более достойно ответить от име­ни на­шей делегации.

“Прежде всего я хотел бы подтвердить, что уважаю ваше право иметь свои убеждения, — начал Кент, он уважительно по­дождав, пока переводчик перевел его сло­ва. — В России меня больше всего беспокоит сегодня атмо­с­фера нетер­пи­мо­­­­­­­­­­­­­сти — нетер­пимости к атеистам. На днях я услышал, как во время одной дискуссии зал выслушал выс­туп­ление христианского оратора, но не пожелал выслу­шать атеиста, освистав его. Такое отно­шение чуждо нам и не соответствует духу нашей делегации. Мы выступаем за свободу веро­испо­ведания, включая свободу и для тех, кто не верит в Бога”.

В зале как-то вдруг спала напряженность, как будто кто-то открыл клапан, сбросив повышенное давление. Пре­по­­­даватели одобрительно закивали, и даже философ корот­ко кивнул головой. Кент продолжал:

“Проблемы, которые вы подняли сегодня, чрезвычайно важ­ны. В сущности, я не думаю, что есть более важные темы для обсуждения. Вы затронули вопросы, касающиеся выс­ше­го смыс­ла существования человека и Вселенной. Мы в нашей груп­пе долго и мучительно размышляли над этими проблемами. Мы пришли к определенным выводам, и мне хотелось бы поделиться этими выводами с вами.

К сожалению, одного вечера никак недостаточно для того, что­бы всесторонне обсудить затронутые вопросы. Я чувствовал бы себя неловко, если бы попытался ответить на них кратко. В де­кабре я вместе с семьей переезжаю в Москву. Я буду вести курс христианской апо­логетики в Московском государственном уни­верситете. Я с радостью вновь приду в ва­шу академию вмес­те со своими друзьями, чтобы провести диспут, на котором мы смогли бы вдумчиво рассмотреть эти важнейшие темы”.

Сидящие в зале одобрительно закивали голо­вами. Кент возобновил свое выступление: «Поскольку я уже выступаю перед вами, мне хотелось бы кратко оста­новиться на том, почему я верю именно в то, во что ве­рю». И здесь Кент пора­зил аудиторию, внезапно бегло заговорив на хорошем рус­ском языке. Преподаватели сня­ли наушники, и теперь только мы, американцы, слушали син­хронный перевод.

Кент говорил о периоде сомнений в своей жизни, когда он ис­­­­пы­тывал искушение отойти от своих христианских убеж­дений.

Хилл обратился к великому роману Достоевского “Бра­­тья Карамазовы,” где писатель поднимает многие из тех вопросов, ко­торых коснулся в своем выступлении фило­соф. При этом в за­­ле опять одобрительно закивали.

“Вначале мне показался ближе агностик Иван. Его аргу­менты против Бога казались убедительными, особен­но когда он подни­мает проблему зла. В нем я ощущал иск­ренность и блестящий ум. По мере того, как я читал ро­ман Достоевского, вера моя посте­пенно уходила. Но к собствен­ному удивлению, в конечном счете, вера победила, и помог­ла в этом любовь, которую выказы­вает брат Ивана, Але­ша. Доводы Ивана убедительны, но ему не­­до­с­­тавало любви. Он мог рационально объяснить путь к нрав­­ст­вен­ности, но не имел той любви, которая необходима для то­го, что­бы этой нравственности дос­тиг­нуть. В конечном счете, я при­шел к вере во Христа, поскольку именно в Нем я нашел источник этой любви”.

С этими словами Кент Хилл вернулся на свое место. На­­ша бе­седа в Академии общественных наук вошла в совсем иное русло.

Когда мы возвращались в гостиницу после встречи в мра­морном, как бы призрачном здании, мне вдруг пришло в голову, что Кент Хилл не просто разрядил обстановку, гро­зив­шую весьма не­лов­ким столкновением идей. Он добился куда боль­шего. Кент показал нам модель еван­ге­лизма для России, воз­можно, единст­­вен­­ную, которая действительно может при­нес­ти успех. Во-первых, Кент начал с того, что выразил искреннее ува­­жение к убеж­­де­ниям выступавшего до этого рус­ского, хотя эти­ убеж­дения и диаметрально отли­чались от его собственных. В отличие от профессора философии Кент прежде всего любез­но и сочувст­венно выслушал преды­дущего выступающего и лишь потом взял слово.

Во-вторых, переехав в Москву, Кент погрузился в атмо­сферу России. Это было служение изнутри, а не извне. Никакие деле­гации иностранцев, приезжающие в страну на неделю или на месяц, сами по себе не принесут никаких прочных перемен стране. Если же люди убеж­денные и посвященные при­е­дут в страну, чтобы жить в ней, они будут вместе с народом Рос­­­сии разделять все ее тяготы и неу­ря­дицы. Если эти люди будут вместе с москви­ча­ми стоять в очередях за хлебом, воз­мож­но, они станут той самой солью, которая подвигнет об­щест­во к переменам.

И, наконец, Кент указал на источник истины, скрытый в са­­­мой русской культуре. Внезапный переход Хилла на русский язык, почти инстинктивный, как только он коснулся личной те­мы; его обращение к Достоевскому сооб­щило аудитории куда больше, чем если бы он стал цити­ровать наизусть целые посла­­ния из Нового Завета.

Солженицын вспоминает, что именно чтение Дос­то­ев­с­кого побудило его осознать верховенство духовного над мате­риа­ль­ным. Такое понимание открыло путь к обра­ще­нию. А обра­щение в христианство в лагере изменило весь жизнен­ный путь Солже­­­ни­цына и, в конечном счете, повлия­­ло на жизнь всего этого народа. Сам Солженицын стал своеобразной вехой, ука­зы­­­вающшей путь к Богу. Как мяг­ко намекнул Кент, семена воз­рождения были уже посеяны в русской почве.

В “Преступлении и наказании” Достоевский пишет об ощу­ще­нии грозной опасности, которое возникает у чело­века, живущего на скале. Все его пространство сос­тав­­ляет один лишь квад­ратный ярд, он живет на узком уступе, где едва хватает места, чтобы стоять. Со всех сто­рон его окру­жа­ют пропасть, оке­­ан, вечная тьма, вечное одиночество и нескончаемая буря. Я решил, что это очень хороший образ современной России. Вся­кий знает, какие опас­ности грозят со всех сторон, но никто не знает, как же спуститься вниз с этой скалы.

В чем была беда бывшего Советского Союза? Средст­ва мас­совой информации основное внимание уде­ляют совер­шен­но нежизнеспособной экономической сис­теме. Как ни странно, но ни в одной газете я не встречал упоми­нания о том, о чем мне говорили все русские руководители при каж­дой встрече: ны­неш­­ний кризис вызван не эконо­мическими и не полити­чес­кими причинами, но прежде всего причинами нравственного и духовного характера. Вновь и вновь нам повторяли, что крах марксизма — это прежде всего крах идеологической системы.

В 1983 году в своем выступлении в Темплитоне Солже­ницын сказал:

“Вспоминаю, как более полувека тому назад, когда я был совсем еще ребенком, многие старые люди так объяс­ня­ли ве­ликие бедствия, которые обрушились на Россию: “Люди забыли Бога, вот почему все так происходит”. С тех пор вот уже около полу­­века я изучаю историю нашей ре­во­люции. В процессе этого исследования я прочел сотни книг, собрал сотни личных вос­по­минаний, сам написал уже восемь томов, пытаясь разоб­раться в том завале, который оставило нам это великое потря­сение. Но если бы сейчас ме­ня попросили как можно кратко сфор­му­лировать основ­ную причину столь раз­ру­шительной революции, унесшей около шестидесяти миллионов жизней наших людей, я не смог бы сделать это лучше, чем те старики. Я сказал бы: “Люди забыли Бога. Вот почему все так произошло”.

Далее Солженицын говорит: “Сам я сегодня усмат­ри­ваю в христианстве живую единственно духовную силу, способную совершить духовное исцеление России”. Когда писатель гово­рил эти слова, СССР был еще сверх­дер­жавой, а Сол­же­ницына критиковали со всех сторон за его устаревшие взгляды. Теперь, менее чем двадцать лет спустя, наша делегация слышала практически те же слова от высших руководителей страны. Из всех народов мира Советский Союз наиболее усердно стре­мился проложить путь к жизни без Бога. “Религия исчезнет,” — безапел­ляционно утверждал Маркс. Он говорил, что новый социалистический Человек сдаст в архив устаревшие и стран­ные религиозные верования. Однако религия не исчезла, и не возник новый соци­алис­ти­ческий Человек.

В нашем веке произошел грандиозных масштабов сдвиг в представлениях о нравственности. Этот сдвиг при­вел к неви­дан­ным и катастрофическим последствиям. Что ждет нас впе­реди? На обратном пути домой в самолете многие члены нашей группы высказывали свои предпо­ло­жения по этому воп­росу. Все мы ощущали гигантский масштаб происходящих пере­мен. Политика гласности в отношении к религии пре­вос­ходила наши самые смелые ожидания. В этом мы усматривали ответ на молитвы многих миллионов христиан как внутри России, так и за ее пределами.

Я тоже ощущал масштабы происходящего. Но, должен приз­наться, что в своих оценках стремлюсь оставаться в пределах реа­­лиз­ма, хотя дается мне это с большим трудом. Мне очень трудно пред­ставить себе, какой же будет вос­ста­нов­ленная Россия, не говоря уже о России искупленной.

Надежду в меня вселяет следующее: я никогда не забу­ду лиц тех людей, которых я встретил в России, Василия, светло­во­ло­сой ведущей телевидения и даже председателя КГБ. Притчи Иисуса о Царстве, смоковнице и свадебном пире убедительно ут­верждают одну истину: Бог идет туда, где Его желают видеть. Бог не навязывает Себя ни отдель­ному человеку, ни нации, будь то евреи первого века или амери­канцы века двадцатого. Вспоминая свое посещение России, я прежде всего вспо­минаю следующее свое ощущение: никогда в своей жизни не дово­ди­лось мне быть среди людей, которые так ревностно стремились к Богу.