Глава 38. Не забывайте смеяться.

Поэт У. Оден сказал, что человека отличают от живот­ных три характерных черты. Мы — единственные животные сущест­ва в мире, наделенные способностью рабо­тать, смеяться и мо­ли­ть­­­ся. Я думаю, что над этими словами можно пло­дот­вор­но поразмышлять. Что можно ска­зать о христианах, которые живут в условиях относи­тельного комфорта, безо­пасности и свободы? Ес­ли вера действительно способна переменить жизнь тех, кто на­хо­­­­дится в самых экстремальных условиях, то как влияет она на всех остальных, на нас с вами? По каким критериям измерить нас?

Вне всякого сомнения, в работе христиане всегда преус­пе­вают. Будь то Латинская Америка, Восточная Европа или ком­му­нистический Китай — везде оппоненты, пусть и с неохо­той, но вынуждены признать, что при всех своих недос­татках хрис­тиане трудолюбивы. В конце концов, именно нашими предками выработаны принципы протестантской общественной этики и многое другое.

Трудовая этика, по сути дела, ценится нами так высоко, потому что регулирует многое в жизни. Наши церкви управ­ляются, как деловые корпорации. Свое время мы пла­нируем по часам (в идеальном варианте используя при этом соот­ветст­вующие компьютерные программы); наши пасторы живут в напряженном режиме руководителей преуспевающих японс­ких фирм. Работа стала для христиан единственным болез­нен­ным пристрастием, которое приветствуется окру­жающими.

Казалось бы, мы преуспели и в искусстве молитвы, но я как-то в этом сомневаюсь. Очень уж соблазнительным ка­жет­­ся превратить молитву в еще один вид работы. Мо­жет быть, этим и объясняется, отчего во многих церквах молитвы преры­ваются бесконечными перерывами. Мы представляем Богу свои просьбы в виде перечня пожела­ний и совсем не­час­то даем себе труд прислушаться к Его ответу.

Я заметил, что библейские молитвы (например, в Псал­тири) кажутся непродуманными и какими-то непри­че­сан­ными — слова и мысли в них часто повторяются, они больше на­по­­минают разговорную речь, которую можно услы­шать где угодно. Они никак не похожи на взвешенный перечень поже­ланий. Таким молитвам я сейчас учусь у католиков. На мой взгляд, они лучше других понимают сущность молитвы как формы поклонения Богу. Может быть, кому-то это пока­жется уди­вительным, но для людей, которые проводят в молитве це­лые дни — для Генри Нью­ена, Томаса Мертона, Макрин Видеркер, Герхарда Мэнли Хопкинса, Терезы Авиль­ской — молитва, — не продуманная речь, а, скорее, нескончаемая беседа. Как в повседневной жизни, когда постоянно ощу­щаешь себя в присутствии Собеседника.

Вспоминается интервью Дана Рассела с матерью Тере­зой из Калькутты. “Что вы говорите Богу, когда моли­тесь?” — спросил он. Мать Тереза задумчиво посмотрела на него свои­ми темными глазами и спокойно ответила: “Я слушаю”. Несколько сбитый с толку, Рассел попытался зайти с другой стороны: “Ну, хорошо, что же вам говорит Бог?” Мать Тереза улыбнулась: “Он слушает”.

Что же касается третьей составляющей в триаде Оде­на, смеха, то христиане здесь отстают от всего мира. Как еще объ­яс­нить такой невысокий тираж журналов, подоб­ных “Вит­тенберг доор?” Чем объяснить гневные письма, которые полу­чают редакции христианских журналов от своих подпис­чиков, не понимающих юмора?

Чтобы выправить такое положение, У. Оден предла­гает воз­родить средневековый обычай проведения карна­вала, шумного праздника, который предшествовал великому посту. Он пишет:

“Карнавал празднует единство рода человеческого, как людей смертных, которые пришли в этот мир и покинут его без собственного согласия. Все вы должны есть, пить, отправ­лять физиологические потребности. Все это составляет часть нашей жизни и должно присутствовать в ней, чтобы мы выжили как вид. Мы неоднозначно относимся к этому…. Мы колеблемся между желанием стать неразумными живот­ны­ми и желанием быть бестелесными духами. И в том, и в дру­гом случае нас не смущала бы физио­ло­гическая сторона нашего бытия. Карна­вал предлагает решение этой проблемы — смех, пос­коль­ку смех есть одновременно и протест, и приятие”.

В средние века карнавал имел именно такой смысл. Юно­ши одевались девушками, а девушки — юношами. Участники наря­жались в маски и пародировали животную часть чело­ве­че­с­­кого бытия, намеренно подчеркивая ее огромными искусственными носами, причудливыми прическами, толстыми жи­вотами, клыками и рогами.

Однажды мне довелось побывать на карнавале Марди-Грасс, который проходит на Бурбон-стрит в Новом Орлеане. Дол­жен сказать, он очень мало напоминал карнавалы средне­ве­ковья. Молодые женщины расхаживали по улицам, воскли­цая: “Груди за бусы!” В обмен на дешевые яркие бусы они зади­рали майки, оголяя тело. Одурманенные алкоголем, похотью, готовые к насилию участники веселья Марди-Грасс ничего не паро­дировали. Скорее, они упивались животной стороной человеческого бытия.

Постепенное превращение церковного карнавала в дебош, подобный гуляниям на Марди-Гросс, имеет рели­ги­озные корни. Г. Честертон так пишет о греховности человека: “Если неверно, что божественное существо пало, значит можно лишь сказать, что одно из животных совершенно потеряло голову”. Именно в этой оценке человеческой природы Честертон разошелся с сов­ре­менными мате­ри­алистами. Карнавалы пародировали божест­венное существо, которое пало; Марди-Грас празднует живот­ное, которое со­вер­шенно потеряло голову.

К. Льюис однажды сказал, что при отсутствии каких-либо иных доказательств основные положения природ­ного бого­словия можно утверждать на основании чело­веческой привыч­ки шутить и отношения к смерти. Грязные шутки концентрируются исключительно на двух моментах: сексу­аль­ных и физиологических отправлениях, двух наиболее “природ­ных” процессов на земле. Тем не менее в сомни­тельных шутках и двусмысленностях эти явления интерпретируются как совершенно противоес­тественные и даже комичные. Попро­буйте представить себе лошадь или корову, которые стеснялись бы прина­родно оправляться. Или представьте себе собаку или кош­ку, которые не желали бы совокупляться по причине сексу­­альных предпочтений. Одному лишь человеку кажутся нелов­ки­­ми или непри­лич­ными функции, которые присущи ему, как и всем остальным животным. Мы находим смешными огромные носы или некоторые человеческие привычкипотому, что в нас еще живет отда­ленная память о Едеме. Где-то очень глубоко, на уровне инстинктов, нам до сих пор кажется стран­ным, что мы, прямоходящие позвоночные, в кото­рых горит иск­ра Божия, ведем себя настолько схоже с другими позво­ночными.

Что же касается смерти, то лишь мы, люди, испытываем к ней такое отвращение. Каждая культура вырабатывает сложные церемонии, сопровождающие чело­века в его последний путь. Даже мы, западные христиане, с нашей традиционной верой в загробную жизнь, облачаем покойников в новые костю­мы, бальзамируем их (интересно, для кого — для потомков?), хороним в герметично закрытых гробах, помещая их в бетонные склепы. Этими ритуалами мы демонстрируем упрямое нежелание смириться с этим наи­более неизменным явлением человеческого опыта. Как предполагает Льюис, эти аномалии выдают то постоянное сос­то­яние напряжения, в котором пребывают люди. Инди­ви­ду­­ум как личность есть дух, сотворенный по образу Божию. Когда же он временно соединяется с плотским телом, получается некое промежуточное состояние, неудов­лет­воренность которым человек выражает грязными шутками и чрезмерным вниманием к смерти. Нам не хватает единства, пос­кольку в весьма отдаленные времена образовался разрыв между нашей смертной и бессмертной частями. Богословы полагают, что чувство вины берет свое начало в грехо­па­дении.

У христиан, продолжает Льюис, есть большое преи­му­щество перед всеми остальными людьми. И преиму­щество это заклю­ча­ет­ся не в том, что они не в такой степени падшие или не в такой степени обречены на жизнь в падшем мире. Нет, дело в том, что они осознают себя падшими людь­ми, которые живут в падшем мире. И по этой причине, как мне кажется, не стоит смотреть на себя более критически и с большим юмором, но все-таки не забы­­вая время от времени посмея­ться над собой. Мне дове­лось читать некоторых классиков материализма — Чарлза Дар­вина, Карла Маркса и Бертрана Рассела. В их сочинениях я не заметил даже малейшего наме­ка на улыбку. Они слишком серь­­ез­но воспри­ни­мали себя и собственные идеи. “Поли­ти­чески правильное” дви­же­ние нашего времени придер­жи­ва­ется столь же мрачных взглядов.

Иногда я думаю, что у смеха есть что-то общее с молитвой: в обоих этих актах мы полностью признаем свое падшее состояние. Мы при­нимаем себя не совсем всерьез, осознавая, что мы сотво­рен­ные существа. Работа разделяет людей и вводит иерархию положений. Смех и молитва объединяют самых разных людей

У. Оден завершает свое размышление таким предос­тережением:

“Удовлетворительная человеческая жизнь, будь то инди­видуальная или коллективная, возможна лишь при должном уважении ко всем трем сферам. Без Молитвы и Ра­боты смех Кар­на­вала становится зловещим, шутки при­ни­мают двус­мыс­лен­ный и неприличный характер, а игровая агрессия переходит в настоящую ненависть и жестокость. Без Смеха и Работы Мо­литва становится гностической, эксцент­ричной и фари­сейской. А пытающиеся жить одной лишь Работой без Смеха или Мо­литвы превращаются в бездушных искателей власти, тиранов, способных поработить природу ради удов­летворения своих ближайших прихотей. Подобная попытка разделить нераз­делимое может завершиться лишь полной катастрофой, корабле­крушением на острове Сирен”.