Глава 2. Недостаточная обнаженность.

Переехав из маленького городка в центр Чикаго, я был по­ра­­­жен­ той атмосферой чувственности, которая прони­зы­ва­ла­ всю жизнь этого мегаполиса. Атлетические клубы, рекла­мные пла­ка­ты, журналы, магазины порноли­тера­ту­ры­, ма­не­­ра оде­вать­­ся — все соблазнительно обещало иную, радо­с­т­ную и без­­мя­­тежную жизнь.

Любопытно, что столь изощренная и технологически раз­витая современная культура акцентировала свое вни­мание на по­ловом влечении, на том первобытном инстинкте, который род­нит нас с животными. Разъезжая по миру, я заметил одну ин­те­­­­­рес­ную закономерность. В джунглях Амазонки сексу уде­ляют значительно меньше внимания, чем успешной охоте или общи­н­ному празднику. В Нью-Йорке, Париже или Токио секс яв­­­ляется ос­нов­ной движущей силой, на которую опираются соз­да­тели рек­ламы в стремлении продать вина, компьютеры или зубную пасту.

Я понимаю, что всякий христианский писатель сталкивается с определенного рода защитной реакцией, подни­мая вопросы секса. Читатель привычно ожидает от него скучных нравоучений, осуж­дающих присущий современному обществу избыток чувст­­­­­вен­­ности. Мне такой подход кажется неэф­фективным. Начнем с того, что нравоучения никак не могут устоять перед натиском пер­­во­­бытных человеческих инс­тинктов.

Здесь важно подчеркнуть еще один момент. На мой взгляд­, не­ве­рен вообще сам подход Церкви к этой проблеме. Слишком часто Церковь воспринимает чувственность как се­р­ь­езную угро­зу­, как соперницу духовности. Если вы че­ловек чувст­венный, зна­чит нужно подавить это в себе и обратить высво­бодившуюся энер­гию на поиски Бога.

В период между третьим и десятым веками церковные влас­­­ти издали ряд эдиктов, запрещающих интимную близость по субботам, средам и пятницам, а также в течение сорока­дне­в­­ного поста, предшествующего Пасхе, Рождеству и Пятиде­сятни­це. Все эти запреты имели религиозное обос­но­вание. Шло время, множились запреты. К ним прибавились много­чис­лен­­­ные­ дни святых, а также дни женской нечистоты. В конце кон­цов, согласно подсчетам историка Джона Босуэлла, для суп­ру­­жеской близости остался лишь сорок один день в году. Однако чело­веческая природа ничуть не изменилась, и все церковные зап­реты с энтузиазмом игно­рировались.

Я пытаюсь понять логику этих эдиктов. Можно ли истре­би­ть в человеке одни побуждения, заменив их другими? Воз­мож­­­но ли, например, заменить тягу к физической близости устрем­­­­лен­ностью к духовному единению? Весьма и весьма сом­не­ваюсь в этом. Ведь даже Адам до своего грехопадения, пре­бывая в совершенном духовном единстве с Богом, испытывал чувство одиночества и желания. Именно в ответ на это чувство Бог и создал Еву.

Я не противопоставляю чувственность духовности и не рас­сматриваю их как совершенно несовместимые начала. Нап­ро­­тив, я наблюдаю глубокую связь между ними. Чем больше я смотрю на охватившую наше общество эйфорию чувст­вен­ности, тем больше это свидетельствует о неиз­мен­ной тяге к непо­з­­наваемому, трансцендентному.

Жизнь моих соседей, живущих в своих квартирах или собственных пригородных домах, почти полностью оторвана от мира трансцендентных сущностей. Лишь немногие из них ходят в церковь. Большинство считает, что наука уже разре­шила (или вот-вот разрешит) самые сокровенные тайны Вселенной, каса­­ющиеся, например, болезней или погоды. Исключение — после­дователи движения “Новый век”, с насмешкой отри­цающие не только астрологию, но и другие уче­ния, основанные на суевериях.

Но слово “секс” и для них является тайной, которая не мо­жет быть разрешена только как воспроиз­ведство и раз­множение. Секс невозможно “просчитать” рассудком. Зна­ние­ об интимной близости ничуть не уме­ньшает ее магической власти. Есть основание предпо­лагать, что мои соседи прибли­жаются к познанию запре­дельного вся­кий раз, когда созерцают по телевизору Мишель Пфай­ф­фер в красном облегающем платье или когда жадно рассматривают рекламу купальных костю­мов в ежегодном спортивном обозрении. Стоит ли удив­ля­­ть­ся тому, что рек­лами­рующих эти купальные костюмы модельерш часто именуют “богинями”?

Если принять эту точку зрения, то секс не соперник духов­­но­сти. Он, скорее, служит обращенной к ней указкой. Сегодня, когда секулярное общество полностью поработило есте­ст­венное и закономерное стремление человека к высшему, непоз­на­ва­емому, стоит ли удивляться, что эта неуемная тяга обращается в иное русло, реализуясь в чисто чувственном выражении? На­верное, проблема не в том, что люди выс­тавляют напоказ свое об­на­­­жен­­ное тело. Напротив, я думаю, беда в том, что они обна­жа­ются недостаточно. Эта нагота лишь до поверхности кожи, а нужно идти дальше, обнажая душу.

Как–то я беседовал со священником и христианским писа­телем Генри Ньюеном. Он только что вернулся из Сан-Фран­циско. Генри побывал в поездке, посещая различные организации, которые участвуют в служении для больных СПИДом. Раз за разом он с состраданием слушал грустную повесть о последствиях сексу­альной неразборчивости. “Эти люди так стремятся к любви, что она убивает их в самом прямом, а вовсе не переносном смысле слова”, — сказал Генри.

Все больше и больше я убеждаюсь, что сексуальные изли­шест­ва есть современная мутация классического идо­лопок­лон­ства. Люди всеми силами души предаются тому, что само по себе духовностью не обладает. Когда Бог укорял израильтян в идолопоклонстве, Он осуждал их не за саму тягу к языческим формам богопоклонения, а за те более при­зе­м­ленные, прагмати­ческие интересы, которые подталкивали их к каждению идолам: желание иметь хороший урожай, благоприятную погоду, успех в военных предприятиях. По су­ществу, Бог осуждал Израиль за то, что они искали всего этого не у Него, их Создателя, а у бездуш­­­ных фигурок из железа или дерева.

То, что в Ветхом Завете именуется идолопокло­нством­,­ прос­­­ве­­­­щен­­ные люди Запада называют теперь одержимостью или болез­ненным пристрастием. Предметом такого прист­рас­тия мо­жет быть все, что угодно: секс, пища, работа, развле­чения. Это вовсе не обязательно пристрастие к чему-то дурному. Од­нако такое вож­де­ление, как правило, выходит за разумные пре­делы и на­чи­­на­ет насильственно управлять жизнью чело­века. Так, для алко­­голика “идолом” является алкоголь. Именно на выпивке кон­цен­т­рируются все его надежды и мечты. Однако­, по­добно зо­ло­­тому тельцу, такой идол не в состоянии реали­зо­вать обра­щенные к нему устре­мления. Обратившийся к нему всегда будет в проигрыше.

Примечательно, что даже наше секуляризированное общест­во нашло лишь одно действенное средство, спо­собное разрушить механизм болезненного пристрастия. Речь идет о программе для алкоголиков “Двенадцать шагов”. Каждая из ее ступеней подра­зумевает повиновение “Высшей силе”. В сво­ем отчаянии жертвы болезненных пристрастий ищут эли­к­сир, способный утолить их жажду к трансцендентальному.

Французский священник Жан Саливан следующим обра­зом охарактеризовал современное общество: “Люди ищ­ут не прос­то чего-нибудь, но абсолюта. Они ищут абсолюта даже тогда, когда полагают, будто отворачиваются от него или подав­ляют его в своем стремлении к мате­риальному”. Пода­в­­ление духов­ности не менее опасно, чем подавление в себе чувст­венности.

Мне вспоминаются эти размышления, когда я вновь пере­чи­тываю беседу Иисуса с самаритянкой у которой было пять мужей, а жила она с шестым. Меня поразило следующее. Во­первых, этот текст еще раз напомнил мне о необычайной добро­те Христа Спа­­­си­­теля в обращении с людьми, осту­пи­вшимися в своей жизни. В те дни инициатором развода всегда был муж. Пя­те­ро мужчин без всяких церемоний бросили эту женщину.

Во-вторых, достойно удивления, насколько умело связал Иисус­ фи­зические нужды человека — потребность в воде, в ин­ти­м­­­­­ной близости — с жаждой к непознаваемому, удов­лет­ворить ко­то­­рую мог лишь Он Один. “А кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек”, — говорит Спаситель.

Эта самаритянка — “отверженная” — была первой, кому Иису­­с открыл Себя как Мессия. Беседа с этой женщиной у ко­­лод­­­ца поло­жила начало духовному возрождению города, в кото­ром она жила. Иисус Христос утолил ее самую жгучую жаж­ду. Жен­щи­на даже не осознавала своей нужды, пока Иисус не назвал ее. С этого момента ее представления коренным об­разом изменились.