Единственная серьезная попытка сесть на диету у меня всегда будет ассоциироваться с именем известного писателя и журналиста Г. Честертона. Но сначала несколько слов о диете. Меня никак не назовешь человеком толстым, но вскоре после сорокалетнего юбилея я заметил, что мой вес увеличился на тринадцать фунтов. Я твердо решил избавиться от них.
Среди моих друзей, особенно тех, кто действительно страдает от лишнего веса, я не встретил ни малейшего сочувствия: “Значит, говоришь, на диету? Так ты, собственно, чего хочешь — набрать или сбросить вес?” Очень смешно.
Я рад сообщить, что диета помогла. Вернув к нужным пропорциям свою физическую форму, я мог философски осмыслить приобретенные уроки. Во-первых, я вдруг осознал, что уже долгое время с высокомерным предубеждением относился к полным людям. Поскольку мне никогда не приходилось бороться с излишком веса, я не испытывал никакого сострадания к тем, кому выпала эта доля.
Случилось, что в это время я читал Честертона, самые известные книги которого были написаны в первых десятилетиях нашего века. Я много думал о нем. Насколько я знаю, этот выдающийся англичанин никогда не пытался избавиться от лишних килограммов. В результате его вес составлял почти триста фунтов. По причине тучности и плохого здоровья Честертон был освобожден от военной службы. Как-то однажды ему пришлось столкнуться с одной патриотически настроенной дамой. “Почему вы не воюете, почему вы не на фронте?,” — требовательно спросила она, встретившись с Честертоном на одной из лондонских улиц. На это он холодно ответил: “Уважаемая, по-моему, вполне достаточно отойти чуть-чуть назад и посмотреть на меня”.
Весьма приметная фигура Честертона сделала его излюбленной мишенью для лондонских карикатуристов. Умелому шаржисту достаточно было сделать несколько штрихов, чтобы все поняли, кто же изображен на рисунке. Со стороны Честертон выглядел, как огромная заглавная буква Р. Помимо необычайной тучности репутацию Честертона дополнял целый ряд неожиданных и эксцентричных черт характера. Этот человек в точности соответствовал сложившемуся стереотипу неряшливого, рассеянного ученого. Вот, например, что пишет биограф Честертона о его публичном диспуте с Джорджем Бернардом Шоу:
“В ходе их продолжительных дебатов Честертон так и не овладел искусством гладкой отточенной речи, которое отличало Б. Шоу. Обычно он появлялся с опозданием, говорил что-то по поводу собственных размеров (в 1911 году его вес составлял
“Как нам не хватает Честертона сегодня,” — думал я. Несмотря на все свои чудачества и странности, этот человек мог защищать христианскую веру с непревзойденным остроумием, добродушием и огромной силой своего могучего интеллекта. С рвением смелого рыцаря, защищающего последний бастион, Честертон был готов сразиться лично или через печатное слово с Шоу, Гербертом Уэллсом, Зигмундом Фрейдом — любым, осмелившимся истолковывать мир вне Бога и Боговоплощения. (Представьте себе эпоху, когда диспуты по вопросам веры могли собирать полные залы!)
В то время трезвомыслящие модернисты стремились выработать новую общую теорию, которая могла бы объяснить прошлое и дать надежду на будущее. Рассматривая историю через призму классовой борьбы, Шоу предлагал в качестве панацеи социалистический утопизм. Уэллс интерпретировал прошлое как форму эволюционного развития, устремленного к прогрессу и просвещению (значительная часть нашего века ушла на то, чтобы опровергнуть эту теорию). Фрейд полагал, что будущее человечества лежит в освобождении личности от уз угнетенности подсознательным.
Как ни странно, все трое сторонников “нового и прогрессивного” подхода объясняли свои взгляды весьма напряженно и сурово. Сдвинув брови, с горящим взором они излагали свои оптимистические версии будущего. Честертон же — с веселым блеском в глазах, всегда готовый посмеяться над собственной шуткой — жизнерадостно защищал такие “реакционные” концепции, как первородный грех и последний суд. Обычно во время публичных диспутов его обаяние обеспечивало ему симпатии присутствующих. Затем, после состоявшейся беседы, Честертон праздновал победу, пригласив присмиревшего оппонента в ближайшую пивную. Честертон как бы инстинктивно чувствовал, что суровому пророку очень трудно донести свои слова до общества, в котором так популярно было интеллигентское презрение к религии. Именно поэтому он предпочитал облик веселого шутника.
Мы отчаянно нуждаемся в новом Честертоне. За прошедшие десятилетия современная культура и христианская вера еще больше отдалились друг от друга. Как нам не хватает его острого ума, раскованности и, главным образом, его щедрого и радостного добродушия. В таком поляризованном обществе, как наше, людей как бы разделяет огромная пропасть, через которую они пытаются докричаться друг до друга. Честертон действовал по-другому: он пробирался к середине качающегося над этой пропастью мостика и вызывал на бой любого, кто готов с ним сразиться. Окружающая же публика с восхищением наблюдала за этой дуэлью.
По утверждению самого Честертона, он не доверял “строгим, холодным и худым людям”. Может быть, именно поэтому во время своей диеты я постоянно думал о веселом толстяке, защищавшем веру. Сейчас роли переменились. В церкви преобладают суровые серьезные люди. Богословы с постными лицами читают лекции об “императивах веры”. Религиозные фундаменталисты предостерегают о катастрофе, которую несут с собой аборты и эвтаназия. Религиозные левые предрекают ядерную и экологическую катастрофы. Руководители христианских фондов помощи (среди которых, как ни странно, удивительно много людей с излишним весом) мрачно вещают об опасностях всемирного голода и перенаселенности.
Я же, закрывшись от всего мира в бастионе своего подвала, продолжаю сидеть на диете, чтобы избавиться от лишних тринадцати фунтов. Тринадцати! Честертон набирал этот вес за одним ужином. Параллельно заглядываю в Шекспира и размышляю над словами из “Юлия Цезаря”:
“Хочу я видеть в свите только тучных,
Прилизанных и крепко спящих ночью.
А Кассий тощ, в глазах холодный блеск.
Он много думает, такой опасен”.
Поймите меня, пожалуйста, правильно. Я знаю, что обжорство когда-то считалось одним из семи смертных грехов. Сознаю, что переедание сопоставимо с курением и пьянством по своей опасности для здоровья. Меня, однако, беспокоит, не восприняли ли мы, сами того не заметив, образ “строгого, холодного, худого” человека в качестве христианского образца для подражания?
Иногда мне хочется, чтобы в Библии побольше говорилось о внешнем виде ее персонажей. Я представляю апостола Павла худым (слишком долго ему пришлось находиться на скудном тюремном пайке) и несколько холодным человеком. А что нам известно об Иеремии? Можно ли поверить, что человек, который совершенно не мог управлять чувствами, способен был удерживать свой аппетит? А царь Соломон, чей стол ломился от заморских яств? Мне кажется, что в Библии мы находим такое же разнообразие характеров с соответствующими особенностями внешнего облика, которое можно увидеть в любой толпе наших современников.
Я не сожалею, что решил прибегнуть к диете, чтобы сбросить вес. Однако я понял (благодаря прежде всего Г. Честертону), что следить за своим весом — не главное в нашей жизни. Я вдруг осознал, насколько легко можно стать одним из тех мрачных людей со сжатыми губами, которые полагают, что духовность — это прежде всего самоограничение, сочетание аскетизма и трезвомыслия. “Отчаяние вызывает не утомленность от страдания, но утомленность радостью,” — однажды сказал Честертон. При всей его эксцентричности, радость никогда не утомляла английского писателя.
Моя диета достигла цели, и теперь меня тревожит лишь один вопрос: “А можно ли быть мягким, душевным и в тоже время худым человеком?”
No comments:
Post a Comment